— Чего колготисся, колгота ты?
— А у тебе зять скабежливай?
— Ехай, не боись!
— Вся кофта в ошарушках!
— Чего лататы разложила?
— Ты посорма при детях не надо!
Неизвестно почему окончательно добивало Гелю колдовское «ищёйщь». В период освоения Двора она спросила Бабуль:
— Почему они так странно говорят?
— Все люди говорят по-разному, — уклончиво ответила Бабуль, никогда не обсуждавшая чужое. — Ты же говорила: «Пидэм на вулыцю».
Это был запрещенный прием, который применялся к Геле, как и к другим детям, регулярно. Она плохо помнила няньку-украинку своих первых лет, между прочим, тоже Марусю, бесследно потеряла перенятую от нее «пидэмнавулыцю» и вынуждена была верить на слово поддразнивавшим ее деду и Бабуль. Вполне возможно, все это они выдумали для собственного развлечения. Постепенно дворовый язык сам собой открывался ей, как Миклухо-Маклаю. «Посорма» означало грязную брань. «Скабежливый» переводилось как брезгливый, а «колготиться», «колгота» — в общих чертах, схематически, как «суета сует». «Лататы», как и «ошарушки», могли обозначать самый широкий спектр предметов. «Нету» вместо «нет» уже казалось обыденным. Самое удивительное, что язык той же Поли, изученный до интонационных тонкостей, не представлялся Геле чужеродным. Видимо, дело во многом состояло в уровне любви, а любовь — дело постепенное.
На Кронштадтской, если не проворонишь, можно было застать выступление сапожника Лядова, потерявшего на войне обе ноги по самое, как он выражался, пинчекрякало. Слово Геле нравилось, пожалуй, еще больше «мелифлютики» и завораживало сильнее, чем «ищёйщь», хотя она приблизительно соображала, что это за такое пинчекрякало. Участковый Колобушкин, уважая фронтовое прошлое, закрывал глаза на то, что сапожник принимал заказы на дому, никакую власть не спрашивая. Свой коронный номер Лядов исполнял в летний период, по воскресеньям, ровно в полдень, на полную мощь включая репродуктор и дождавшись пропикивания. К этому времени Лядов был пьян в самую изюминку.
Проживал он тоже в подвале, который внутри ничем не отличался по интерьеру от верховых жилищ, что чрезвычайно занимало Гелю, с тех пор как она там побывала. Полы как полы, подоконники как подоконники. Только видны из них не головы и плечи, а ноги проходящих. Ноги, отсутствующие у Лядова. А бывали она и Бабуль в комнате, совмещающей столовую, спальню и сапожную мастерскую, не однажды. Дело в том, что Гуня, недовольная качеством лядовской работы, умудрилась адресовать ему, герою войны, своего «тварьфашиста», и Лядов с тех пор категорически отказался обслуживать население Двора. Исключение составляла только Бабуль, или, как он ее называл, Бева.