— Отвали, мелюзга!
Лель и Люль брызнули в толпу и очутились близко к Геле.
— Гулящая повесилась! — прочастил Лель.
— Ты ее видел? — сердце Гели затарахтело, как велосипедное колесо, в которое для имитации мопеда вставили прутик.
— Ага. Мы успели, когда ее вынимали. У нее язык вывалился. И обоссалась вся.
Геле мучительно хотелось подробностей, но не такого рода. Других у Леля не было.
А над подвалом повисло проклятие. После Маши туда вселилась престарелая пара. Старик Мигулин — пьяней вина — свел под руку вниз слепую жену, и ее больше никто не видел до той поры, пока не пришла труповозка. Мигулин выпил на помин души бутылку растворителя и последовал за супругой. Подвал постоял пустым, заходить туда никто не решался даже при игре в казаки-разбойники. А потом низину заняла цыганка Лидка с цыганятами, и отличие ее имени от женской дворовой одноименности уже не сулило ничего хорошего.
Ночью после Маши Геля пила много воды из кувшина, которым очень дорожила мама, садилась к окну, упиравшемуся зимой в стену, а летом в сад, единственному, которое можно было оставлять открытым: в него не летели с Карлушки гарь и машинный гул. В саду кто-то ходил, но этого Геля уже не боялась.
— Ляг, деточка, — воззвала Бабуль с тахты.
— Меня у вас не заберут? — спросила Геля, как маленькая.
— Что ты! Мы тебя никому не отдадим.
— Маша тоже не хотела отдавать, — возразила Геля.
— Они слабых любят, — сказала Бабуль.
— А мы сильные? — не поняв, спросила Геля от противного.
— Ну, все-таки, — неуверенно протянула Бабуль. — Бедная женщина! Некому ее было защитить.
— И нас без деда некому, — сказала Геля то, чего говорить было не надо.
— Бог оборонит, — сказала Бабуль. — Ложись. Завтра пойдем на базар.
В общем и целом лето шло своим чередом. После знойного мая, когда еще надо было необъяснимо ходить в школу, и Бабуль не успевала стирать пропотевавшую форму, сваливался бесконечными дождями холодный июнь, но следом снова наступала жара, другая по сравнению с маем, стойкая и казавшаяся бесконечной.
Бегали в кинотеатр «Звезда» на первые сеансы по десять копеек. В малозаполненном зале обязательно отыскивался хоть один объясняющий. При малейшей неусвояемости происходящего на экране, самоничтожной загадке сюжета или прихоти камеры из полутьмы, к которой уже привыкли блестящие глаза, раздавалось три варианта, неизменно относящиеся к женским персонажам.
— Это она вспоминает… — как правило, адекватное объяснение параллельного действия.
— Это ей снится. — как правило, на экране действительно воспроизводилось сновидение.