На бадминтон отреагировала Светка Новикова. Играть с ней Геля не любила: Светка, в соответствии с фамилией, так и не поднялась над уровнем капризного новичка, оспаривающего каждый свой промах, как смертный приговор, но за отсутствием выбора смирилась и кинула ей кость самой примитивной подачи. Дворовые Марии варганили ужин своим Светам из продуктов, добытых в семнадцатом, до вечернего подкидного оставался примерно час, и отложенное обсуждение Гелю устраивало. Но с чердака неспроста спускался по подламывающейся лестнице неповоротливый Жирный.
— Уделал тебя Олежка? — без обиняков вопросил он. — Ну, держись! Пучеглазая с тебя не слезет.
Любое его заявление по определению было двусмысленным.
— Отвали, козел, — сестрински приветствовала брата Светка.
— Сама отвали, — не растерялся Жирный. — Я матери все расскажу, с кем ты по ночам обжимаешься.
Он нерасчетливо приблизился к играющим, и Светка, слегка изогнув стан, с чувством треснула сплетника ракеткой по необъятной заднице. Геля внятно услышала второй за сегодняшний день хруст — оплетенного по внешнему краю ободка. Ракетка надломилась, точно тоже танцевала танго, и струны обвисли, как бельевые веревки. Жирный заржал, тряся животом.
— Ой, — виновато сказала Светка. — Ничего, я изолентой замотаю.
Геля в молчании проводила взглядом ракетку в последний путь и поплелась к дому. Вторично в Польшу мама не собиралась, но безвинный удвоенный просчет заледенил Гелю, как некогда смерть деда. Поэтому встреча с Махой Кривой уже почти ничего не добавила в копилку нынешних потерь.
— Сволочь такая! — коротко сказала Маша. — Шлюха малолетняя. Вся в мать! Чтоб вам счастья не было, как вы чужое разбиваете.
Геля два дня просидела взаперти, ссылаясь на недомогание, но повторить свою эскападу маме Кривая, кажется, так и не дерзнула. Единственное, за что Геле досталось, это кувшин с питьевой водой, который она выпустила из рук, в очередной раз воспроизводя про себя проклятие Махи. Геля вполне могла успеть подхватить его на лету, но равнодушно проследила траекторию падения, не принимая никаких мер. В голове ее слово «сволочь» само собой заменялось на мелодичное «своллоу» — ласточка. В то (или другое) лето Геля занялась английским: пора было научиться понимать, о чем поют «битлы» на рентгеновских снимках или как борется за гражданские права Джоан Баэз на голубых выдерках из новомодного журнала «Кругозор».
Пучеглазая вскоре завербовалась на север, где женихов было хоть ведром черпай. К пластинкам Геля не охладела, но репертуар сменила бесповоротно, и ее новые музыкальные пристрастия никого, кроме Кости и Бабуль, не заинтриговали. Втроем они без комментариев слушали теперь Моцарта, Гайдна или Вивальди и в память о деде оперу «Отелло» на итальянском, единственно пригодном для оперы языке. Когда доходило до «Крэдо ин ун Дио крудэль», Бабуль пускала слезу. Костя ни разу не спросил о причине. Он становился все безмолвней, уклончивыми манерами все более уподоблялся своим рыбам. Пластинки быстро заезживались, перескакивали по нескольку тактов или, наподобие Аркаши-мелифлютики, повторяли одно и то же, и постоянной заботой Гели стало прочищение головки звукоснимателя и добывание новой корундовой иглы.