Одернув гимнастерку и поправив на груди начищенную «Славу», Степан подошел к распахнутому настежь окну и легонько постучал батогом о горшок герани:
— Аграфена Дмитриевна! С добрым утром вас.
В углу скрипнула кровать, белая штора раздвинулась, и из-за нее выглянула молодая женщина лет двадцати семи, в белой рубашке, обнажившей крепкое, загорелое плечо.
— Чего стучишь? Что тебе? — сердито спросила она грудным голосом.
— Почему не ходите на работу, пришел спросить.
— Нежусь. Подушку обнимаю четвертый день.
— Я вас всерьез!
— И я не в шутку. Ты Катрю обнимаешь, а я вот ее, — выхватила она из-под головы мокрую от слез подушку. — Гляди! Чего ж ты, бригадир!
Решетько пристыженно опустил глаза. Что скажешь этой молодой, в такую рань овдовевшей женщине? Чем утешишь горе ее? Ей бы сильными нежными руками обнимать мужа, ребенка, а она вот долгими ночами, который год уже, солит слезами эту подушку. Повернуться бы, уйти. А как же работа? Как с теми растрепанными и поникшими лозами винограда? Кто поднимет их, даст им жизнь? Нет, нельзя уходить. Чем-то облегчить горе женщины надо.
Степан подходит ближе к окну и, сделав вид, что последних укорных слов он вовсе не слыхал, пристально и ласково смотрит на Груню.
— Ну, что уставился? — не выдерживает взгляда Груня.
Решетько заламывает облинялую фронтовую ушанку:
— Да вот любуюсь вами. Эх, какие чудные косы! Пол-Европы прошел, а таких не видал.
Груня, сунув в зубы заколку, тихо улыбнулась:
— Да уж выдумал. Косы как косы.
— Э-э, не скажите, — потряс головой Решетько. — Это только мужчины могут ценить. Они-то знают в них толк. — И протянув руку, потрепал за кончик косы.
Груня, посветлев, шлепнула Решетько по шапке.
— Иди уж… Иди. Сейчас приду.
Она подходит к зеркалу и, становясь то одним боком, то другим, начинает впервые за много дней рассматривать свои редкие, издерганные расчесом, косы. А Степан Решетько уже разговаривает у калитки с другой вдовицей.
— Танечка! Золотко. Как ты похорошела! Морщинки разгладились, щечки порозовели. Вот что значит весна. Да что весна… Возраст-то у вас невестин.
— Женихов только черти съели, — улыбается польщенная бледнолицая и усталая Татьяна.
— Будут. Не все еще потеряно. Не все кавалеры с фронта вернулись. Ведь недаром и в песне поется… — Решетько умиленно закрывает глаза и артистически поет: — «Еще не вся черемуха к тебе в окошко брошена…»
— Черт, а не бригадир, — смеется Татьяна. — Ну как тут не пойти на работу?
В заросшем лопухами подворье грузная тетка Пелагея, подоткнув подол юбки, по-мужицки гахая, колет и никак не расколет сучкастое полено. Решетько подходит к ней, берет из рук топор.