— Я плохо… Очень плохо пою. И потом… Извините. Я вас стесняюсь.
— Тогда я вам спою. Хотите?
— О, я очень люблю ваши песни. Мы с мамой дома «Катюшу» поем.
— А я вам спою про Россию. Про Ленинград. Хорошо?
Она согласно тряхнула кудряшками, притихла в ожидании. Он взял с тумбочки стакан с водой, отпил несколько глотков, подложил под голову руки, задумчиво глядя своими утомленными глазами в звезды на потолке, тихо, чуть грустновато, уводя куда-то вдаль, запел:
За заставами ленинградскими
Вновь бушует соловьиная весна,
Где не спали мы в дни солдатские,
Тишина кругом, как прежде, тишина.
Над Россиею
Небо синее…
Эмма сидела как завороженная, не шелохнувшись. Она не понимала слов песни, ее смысла, но чувствовала, что офицер поет о чем-то хорошем, светлом и очень нежном. Ей хотелось, чтоб эта песня никогда не обрывалась.
Офицер кончил петь, приподнялся, ласково обнял Эмму за плечи, спросил:
— Ну как? Понравилась наша песня?
— Да. Очень. Только я не знаю, о чем она.
— А хотите знать?
— Да.
— Тогда садитесь ближе. — И он указал на угол кровати. — Вот здесь. Я вам сейчас расскажу.
…В этот день Эмма пришла с работы позже обычного, и щеки ее стыдливо горели.
25
На исходе зимы Лена получила наконец-то письмо от Плахина. Ласки и нежного слова ждала она в нем. Но было оно, на удивление, сухое, холодное.
«Я ранен. Стал калекой, — писал он отрывисто и небрежно. — Ждать меня вам нечего. Вы молоды, красивы. Мужа себе найдете. А я был бы вам обузой. Прощайте. Дом можете продать. А впрочем, как хотите. Иркутск. Военный госпиталь. Плахин».
Горючие слезы упали на листок. Кинулась к Архипу, припала лицом к его груди.
— Дедушка, что же это? Как жить-то? Что делать?
Архип и сам толком не знал, как быть, чем помочь горю. Он только гладил озябшей рукой голову Лены и говорил:
— Ну, будет. Не плачь. Авось обойдется. Авось и не такая беда. Ну-ну…
— Да калекой же стал! Калекой…
— Э, сказала. Калека калеке рознь. Сват Митрий после японской до ста лет без ног прожил. А бабка Власиха от мозоля скачурилась. Так что погоди. Прояснится. Ежели руки есть и письмо пишет, значит, не полный калека.
— Да по мне хоть какой, лишь бы приехал. Но он и не думает. Хату, пишет, продай.
Архип опустился на лавку, скомкал в кулаке свою редкую бороденку, закачался, как березовый пенек под ветром.
— Ах, беда-то какая! Какая беда!
В солдатском белом полушубке в хату вошла Вера Васильевна — председатель колхоза. Чтобы не затоптать только что вымытый пол, остановилась у порога.
— Лена! Я опять за тобой, — сказала она, снимая с головы платок. — Завтра чуть свет в Сходны за соломой, милушка моя. Сено приберегем для тельных, а эти пусть жрут солому. Все одно от них молока, как от быка. А Лысуху надо на веревки подвесить. Ноги затекут — пропадет корова.