Он подбежал к ней сзади, обхватил за талию и поднял.
— Фридрих! Поставь меня сейчас же!
Отец засмеялся.
Фридрих отпустил сестру.
— Лизбет, скучала по мне?
Ей было почти восемнадцать. Выше него, хотя и ненамного. Глаза голубые, точь-в-точь как у отца и у самого Фридриха. Длинные белокурые локоны, ямочки на щеках — она раскраснелась в жарко натопленной кухне. На столе на доске лежал свежевыпеченный хлеб. В кастрюльке томились шпецле [9]. Сбоку на печке остывал посыпанный сахарной пудрой штрудель.
Фридрих дернул завязку передника. Сестра со смехом увернулась и погрозила ему деревянной ложкой.
— Ты уже попробовала отскрести пациенту родимое пятно сапожной щеткой? — спросил Фридрих.
Элизабет подбоченилась.
— Ты когда-нибудь перестанешь мне это припоминать?
— Я ничего не забываю! Помнишь, мы играли в прятки, и если ты меня находила раньше, чем я добегу в «домик», тебе в награду разрешалось меня забинтовать с головы до ног, как мумию?
Отец кивнул:
— Ты уже тогда была медсестрой.
В прошлом году Элизабет уехала в Штутгарт, к единственным их родственникам, кроме дяди Гюнтера: маминому двоюродному брату, его сестре и дочери Маргарете — она тоже училась на медсестру. А теперь Элизабет осталось пройти три месяца практики в местной больнице под руководством их семейного врача, доктора Брауна.
— Так хорошо, когда ты дома! — Фридрих козырнул. — Командуй!
Элизабет указала ложкой на стул:
— Сядь рядом с папой, я подам шпецле. Отец, ты первый — расскажи, как прошли последние рабочие дни и первые дни золотого возраста!
Отец стал рассказывать, как его провожали на пенсию, всю последнюю неделю поздравляли и по-доброму поддразнивали, устроили в его честь угощение. Рассказал, что собирается организовать камерный ансамбль.
— Конечно, это будет не так весело, как наши концерты в гостиной. Я надеюсь попозже услышать польку на фортепьяно!
Элизабет скорчила гримасу и обернулась к Фридриху:
— А ты как?
— Отец подал за меня документы в консерваторию.
— В январе он будет выступать перед комиссией. Боится, я же вижу, — сказал отец. — Поговори с ним ты, Элизабет.
— Конечно, обязательно нужно поступать! — сказала Элизабет. — Ты всегда этого хотел. Чего тебе бояться?
Фридрих пожал плечами. Разве не понятно, почему он волнуется?
— В комиссии всего восемь человек, — сказал отец.
Отцу легко говорить. Не он должен стоять перед совершенно посторонними людьми и делать вид, будто у него и с лицом все в порядке, и музыку он исполняет хорошо. А если вдруг его примут, что тогда? Сможет он сидеть в одном классе с незнакомыми студентами? Даже если он вытерпит косые взгляды и шепотки за спиной, для чего все это? Сможет он выступать перед публикой? Разве у него хватит духу дирижировать целым оркестром?! От одной мысли внутри все скручивает.