— Врешь.
Не могу дальше говорить. В горле имя волчицы застревает. Потом со временем оно так и останется торчать там, впиваясь острыми иглами в глотку и при каждом воспоминания раздирая до крови мясо, а тогда казалось настолько неправильным говорить о Маме, когда в висках обвинения продолжали звучать.
— Уходи. Исчезни.
Отступая назад. Если не уйдет, вышвырну ее отсюда на хрен.
— Не хочу тебя видеть. Отвык. И про Ма… про нее не смей говорить.
* * *
Гонит, а мне все равно, он назад, а я к нему, хватая за руки.
— Почему? Почему вру? Не могла раньше прийти, не могла, понимаешь?
Не понимает, глаза страшными становятся, и голова все ниже опускается, смотрит из-под сдвинутых густых бровей вначале на мои губы, потом ниже — на все то же платье нарядное, в котором из воды вытаскивал, на нервно вздымающуюся грудь, и челюсти сильнее сжимаются.
— Тебе больно… я знаю, очень больно. Я боль твою чувствую.
Сильно сжала его руки и приложила к своим щекам, целуя по очереди то одну, то другую ладонь.
— Я с тобой ее разделить хочу… я тоже любила Маму. И мне не нужно лгать… зачем я здесь тогда? Зачем мне тогда ты, если я лгу? Я же люблю тебя, Саша.
* * *
Шепчет отчаянно, быстро, а мне рот ей заткнуть хочется. Чтобы голос не слышать лживый. И не чувствовать губы обжигающие на своих руках. Заткнуть рот ладонью, чтобы целовать не смела…
А самого начинает колотить от прикосновений влажного языка. В голове вспышкой, какие сладкие на вкус губы ее, как вкусно впиваться в них своими и стоны ее жадно глотать.
Только на вопрос ее ответа не могу дать. Потому что незачем. НЕЗАЧЕМ. И все эти дни незачем был. Пока рядом франт тот ошивался. А сейчас, видать, уехал, и она про игрушку свою вспомнила.
Схватил ее за запястье и к двери бросился, утягивая девчонку за собой. Оттолкнул к решетке, собираясь выставить наружу, если понадобится, а эта чертовка в прутья тонкими руками вцепилась, так, что костяшки пальцев побелели.
— Пожалеть пришла? Подачку принесла? Не надо мне твоей подачки. К своему иди… с которым была. Все это время. — в лицо ей прорычал, ощущая, как сводит скулы от потребности поцеловать эти губы полные, — Вали отсюда. Ва-ли.
* * *
А ведь он просто ревнует. Меня никогда в жизни никто не ревновал, а он едва о Викторе сказал, и я почувствовала это облегчение. И отступил панический страх, что и правда гонит, что надоела, что не нужна больше. Да, он в клетке. Да, я прихожу сама, но мне всегда казалось, что может настать день, когда он не примет, когда вот так выставит за дверь… когда, возможно, ему надоем я.