Перестав жевать:
— Помогу (сглотнув).
— Ну доедай тогда, пошли. Одна я не справлюсь. Бестелесная я.
Доедает торопясь. Из-за прикрытой двери доносится беспокойный, с подвываниями, храп. Будто кто-то старается вывести одну и ту же мелодию, но все время сбивается. И начинает сызнова.
Они входят.
После освещенной столовой темнота бьет по глазам, слепит. Позже начинают различаться предметы. Например, большая голова, которая лежит на подушке; на лбу — взбитые, вероятно, мокрые волосы; раззяванный рот, откуда и доносится храп. Но остальные черты съедены темнотой.
Подходят. Она наклоняется к голове, всматриваясь.
— Прости, — говорит. А ему: — Бери давай.
Тянется через голову, а он заходит с изголовья. Берут подушку с двух сторон и накрывают голову, вдвоем ложатся сверху крест-накрест. Храп обрывается. Они лежат еще немного времени в тишине. Потом она сползает с подушки, и он встает вслед. Глядит в темноте в неясное лицо матери. Пятно вместо лица.
— Сними, — приказывает она.
Он стягивает подушку. Вдвоем наклоняются.
— Все? — спрашивает Юрка.
— Кажется. Иди к себе.
— Не засну я.
— Заснешь, наверное, ты не можешь знать.
— А ты?
— И я, конечно.
— Ты где будешь?
— Да тут же, где ж еще, — показывает на кровать с телом.
— Что же ты прямо рядом с ним?
— Так нужно. Чтобы утром встать и, как это, обнаружить.
Ему кажется, что она улыбается.
— А ты иди. И Верку не разбуди смотри.
— Да знаю я.
Уходит.
Лето, и дети спят в небольшой тесной террасе, со стороны придававшей дому г-образную форму. В темноте, когда он возвращался поздно, терраса уютно светилась, но что делалось внутри, видно не было, за занавесками. А зимой — в темной, потому что без окон, и очень душной, смежной с большой, как в животе. Сейчас на входе в нее — тяжелый кусок материи до полу, прибит наверху гвоздями, он задел его, проходя; к зиме будет откинут наверх и просто заткнут за косяк.
Дом был странно устроен. Эта их зимняя детская всегда напоминала ему колодец, вырубленный посередь остального дома, или пещеру. Темную детскую с родительской спальней через стенку от столовой и прихожей отделяла голландская печь, почти во всю стену, едва не добиралась до потолка, прохладная летом, раскаленная зимой. Ее разные отделения, с заслонками и кривыми щеколдами, за лето в них всегда набивалось всякой дряни, пугали Верку пуще грозы. Там непременно кто-то жил, кто мог выдержать равно и жар, и холод. А в грозу она забиралась на стул с ногами, установив его посередь комнаты, чтоб во все стороны можно было убежать, и прижимала колени руками, пока Валя с братиком бегали под окном и гремели тазами с корытами. А Юрка смеялся над ней.