Мебель в доме — большей частью тоже его изготовления. Стулья и табуретки плодились без меры, с прямыми ножками, гнутыми, со щелями в сиденье и без, не столько нужные, сколько занимавшие его время и задумчивость. Светлые и свежеобструганные, теплые на взгляд, разбегались по комнатам. А потом темнели на воздухе. Он же их и крушил потом в ярости об пол и стены, а Валя выносила обломки. А с завода приходил пьяный всегда и с собой приносил. Дома добавлял, а они сидели в комнате на кровати и жались, сначала втроем, пока Юрка не вырос и не стал приходить поздно, да и хорошо, а то б дрались, и тогда уже вдвоем с мамой. Сам сидел в столовой, а выпив, уже звал мать. Она приходила, покорно садилась напротив, сложив руки. Он: — Выпьешь? Она: — Нет. Он: — Не выпьешь со мной? (грозно). Она: — Хорошо, налей. (Верка слушала из комнаты.) Он наливал, и мать осторожно пригубливала, отставляла. И он уж больше не приставал.
Сначала бормотал, ругался, кажется, забыв о жене, она вставала и тихонько возвращалась в комнату, присаживалась рядом с Веркой, рассказывал какие-то истории, из которых мать ничего не понимала и от этого боялась больше, оскорбившие его, в которых возникали и исчезали шофер грузовика, кладовщик, директор, этот чаще всего, сосед дядя Коля, с которым в другой раз он мирно пил вдвоем, и Гитлер с Антантой, затевавшие войну, а тогда что ж делать, придется, и мне придется, у-у-у! Антанту Верка представляла косоглазой злой девушкой, вроде соседской Аньки, любившей исподтишка наподдать кому-нибудь помладше ее. Потом принимался кружить по дому, размахивая руками, ну началось, шептала мама, как будто то, что до этого, началом не было, натыкаясь и разбрасывая мебель, и тем ее обнаруживая, подбирал с полу стул или табурет и в стену швырял. Тогда мать сама ввязывалась, вроде и не надо бы, но то ли мебель жалела, а он уже и ее колотил, неловко и не попадая, но от этого не менее страшно, а мать ловила за руки. Верка забиралась от них в шкаф и пряталась среди свисающей и пахнущей одежды. Иногда засыпала. Когда отец угомонится, распластавшись на кровати, спящую Верку мать извлекала из шкафа и относила к ним на веранду.
* * *
Два дня гроб стоял на столе, и они ели в комнате. Мать стелила скатерть на кровать, а они усаживались вокруг. Почти походная жизнь нравилась Верке, она забиралась с ногами. Кроме кровати, в комната были: низкорослый комод с бельем, пятиступенчатая этажерка с разным, аккуратно сложенным или расставленным по полочкам — вязанье, мотки цветной шерсти, коробка с нитками, ножницы многообразных размеров и форм, мать шила, всего и не упомнишь уже, статуэтки: клоун в красном, умирающий лебедь-балерина, другой лебедь с одним крылом, второго не было, и ей кажется, что всегда; шаткую этажерку отец Иван отчего-то не трогал. А на самой верхушке, как на елке, — тяжелый радиоприемник, весь деревянный, но с круглым, затянутым кожей окном. За окном пели и разговаривали, и оно раздувалось от напряжения.