Раздался вдали, в самом центре города, глухой хлопок, и высоко в воздухе что-то трескуче зашипело. Ракета! Видимо, сигнал, что город взят. Зачастили по улице шаги. Перестрелка затихла. Каморин высунулся из-за изгороди и, улучив момент, перемахнул её. Быстро прошагал по Большой Даниловской и шмыгнул в ближайший прогон. Да, главная часть города захвачена. Но на Закоторосльную сторону Перхурову хода нет. Узнав об этом наверняка — а это скоро случится, — он будет очень озадачен и удручён. И в этом заслуга Каморина и его товарищей. Ничего. Ничего. Всё скверно, но ничего ещё не потеряно. Ещё посмотрим, кто кого.
В эту короткую июльскую ночь приснилось Антону детство. Будто идут они с отцом по улице вдоль длинного щелястого забора, и Антошка, озоруя, ведёт по этому забору зажатым в руке сухим прутиком. Спотыкаясь на щелях, прутик отрывисто щёлкает по доскам: тра-та-та-та! А забор всё не кончается. Отец посмеивается, говорит сыну что-то увещевающее, грозит пальцем, но тщетно. Не слышит Антон, увлёкся. Только забор перед глазами и нескончаемое «тра-та-та» в ушах… И вдруг он наткнулся на что-то, вздрогнул крупно, всем телом, и проснулся. Звуки не исчезли. Напротив, их стало больше, и перестук этот стал разнородным и беспорядочным. Антон вскочил. «Стреляют… Стреляют…» — отрывисто пронеслось в голове. «Пах! Пах! Пах!» — слышались глуховатые, лёгкие хлопки. «Хлесть! Хлесть!» — тяжело и звонко летело в ответ. «Револьверы… Винтовки…» — машинально и тупо спросонья отмечал Антон. В училище на военных занятиях его кое-чему научили. Но настоящую, живую, всамделишную перестрелку он слышал впервые.
Мягкая, замедляющаяся, сбивчивая дробь конского топота. Нарастающий натужный рёв моторов. Какие-то машины по Даниловской идут… Тяжёлые. Вон аж стёкла дрожат.
Антон нашарил брюки, натянул и поспешил в переднюю комнату, к Даше. Она уже сидела на кровати, белея ночной сорочкой, озиралась и тёрла глаза.
— Антон… Что это? — голос сонный, но перепуганный, всхлипывающий. И выпростала уже из-под лоскутного одеяла ноги, пытаясь встать. Антон, подскочив, схватил её за руки.
— Сиди, сиди… А лучше ложись… Ничего, Дашка. Стреляют, — и покосился на занавешенное окно. Но там как будто стихло.
— Вот так раз… — с непонятной горечью и обидой вздохнула Даша и крепко прижалась щекой к Антонову плечу. — Кто хоть?
— Да кто ж разберёт… — волнуясь и тяжело дыша сквозь зубы, выговорил Антон и бережно провёл ладонью по мягким Дашиным волосам. — Завтра всё узнаем… Завтра.
На работу он проспал. Обычно в половине седьмого всех в округе поднимал резкий, дребезжащий гудок табачной фабрики. Она тут близко, через квартал. Но сегодня гудков не было. Ни одного. Такого не случалось даже в самые смутные дни весны и осени прошлого года. «Серьёзное, видать, дело-то… Серьёзное!» — мрачно думал Антон, завтракая наспех отваренной «в мундире» картошкой. На ходиках с глумливой кошачьей мордой было начало десятого. И даже в жёлтых, грубо нарисованных, бегающих вслед за маятником глазах кота мнилось Антону что-то хитрое, тревожное, угрожающее. «Что же будет-то… Что будет?» — тоскливо задавал он себе привычный уже вопрос и с трудом проталкивал в горло липкие куски прошлогодней картошки. Даша подала ему кружку с водой. Он благодарно улыбнулся ей и вздохнул. В её усталых, с красными прожилками, глазах читались те же самые чувства — тревога и неопределённость. Девушка пыталась улыбаться, но улыбка получалась вымученной и смазанной.