Покормив сына в первый раз и устав от прицельного обстрела семи пар глаз своих соседок, она вышла в коридор. А в палате между двадцатилетними девчонками разгорелся спор – негритенка пригуляла тетенька или еще кого. Самая досужая побежала в детскую, упросила медсестру глянуть на свое сокровище, и потихоньку осмотрела остальных детей. «Лучше б негритенка», – с неподдельным ужасом рассказывала она товаркам, вернувшись. И некрасивые прыщавые товарки, услышав об уродце, аж засветились. Всю жизнь им вдалбливали их некрасивые мамаши: «В красоте счастья мало». И прибавляли: «Зато здорового родила!».
С самого детства Дан чувствовал себя инопланетянином. Смотрел в зеркало и понимал – произошла ошибка. Его место на другой планете, среди таких же, как он. Позже «Марсианские хроники» станут его настольной книгой. С детства он усвоил, что все незнакомые люди – его заклятые враги. Те, кто знал его давно, привыкли к его уродству и уже почти не обращали на это внимания. Но с приходом новых людей каждый раз повторялась бесстыдная процедура рассматривания его носа и щеки. Дан знал, незнакомец сначала испугается, а уж потом – разозлится. Непременно разозлится и станет сыпать обидными шутками, беспощадными прозвищами и непристойными ругательствами. Так получалось всегда.
Весь мир пугался маленького уродца, а потом злился на него за свой испуг. Лишь мама вела себя как ни в чем не бывало. «Мой Щелкунчик», – называла она его нежно и делала вид, что он ничем не отличается от других детей. Папа поддакивал, папа виновато смотрел на маму. Мама была красавицей. Кто бы посмел обвинить ее в том, что случилось с их сыном?
Родители, пятнадцать лет отчаянно выполнявшие свои супружеские обязанности в любое время, когда это было угодно науке, с появлением на свет Дана сразу же охладели друг к другу и к обязанностям, приведшим к столь плачевному результату. Вместе с любовью физической между ними угасли и некогда нежная дружба, и взаимопонимание, и доверие, и прочие человеческие чувства. Но брак не распался. Напротив, он сделался нерушимым. Родителей насмерть спаяло общее горе и чувство вины. Но опять-таки не перед Богом, а перед медицинской наукой за неудавшийся эксперимент.
После рождения Дана удача упорхнула из дома. Отец тихо спивался. Из второго состава в театре он как-то незаметно перешел в третий, а потом и вовсе в «четвертый» – подметать сцену. Пил он молча и горько. А иногда, раскиснув, смотрел на сына и приговаривал: «Если бы они видели, нет, если бы они только могли видеть, какие у тебя глаза! Удивительные у тебя глаза – необычайно красивые у тебя глаза». Дан подходил к зеркалу, прикрывал одной рукой нижнюю часть лица, другой – верхнюю и часами смотрел на то, что оставалось. Он мог бы быть очень красивым. Почти таким же красивым, как его мать.