Он был уже на углу. Мы подошли к кинобудке. Я стояла у рекламного щита, а он поднялся и скрылся в тамбуре. Неужели Лариса не выйдет?
Она вышла. На площадку, висящую в воздухе, как балкон с лесенкой на железных столбах, вышли и все парни. И Динка тоже.
Лариса спустилась. Динка за ней.
— Скажите на милость! — заявила она вместо приветствия.
«Опять не даст Ларисе раскрыть рот».
Нет, на этот раз она была немым наблюдателем.
Я начала с заранее приготовленной фразы — не знала, как Ларка воспримет мой приход, и решила пронять ее укорами: «Как тебе не стыдно! Хотя бы перед Леонидом Петровичем». Она выслушала меня спокойно и объяснила: через несколько дней приезжает мамуля. И все равно нужно уходить из дома. А кто поможет отыскать жилье? Вот Дина и помогла. И зря, что ли, договаривалась она о работе, свела Ларису с галантерейным замом? Конечно, перед Леонидом Петровичем неудобно, но деньги ему вернет завтра же: Дина не числит за ней никакого долга. А ходить к инспектору милиции и не следовало — только втравили в историю ребят, которые ни в чем не виноваты.
Я взглянула на парней, стоящих наверху, у перил площадки, — они, притихнув, наблюдали за нашей встречей. Динка — рядом, тощая, размалеванная, ресницы крашеные, на глазах под бровями сплошная зелень, губы масляно-алые, верхняя выпячена в усмешке. Ей да не радоваться! Молчит как рыба, но Лариса-то сыплет ее словами: каждый довод, каждое объяснение — Динкины! И смысл один: куда бедной Нечаевой податься, пропала бы ни за грош, все спасение в Диночке Черпаковой.
И меня взяло зло за такое Ларисино слюнтяйство, за ее бесхарактерность.
— Ты что-же? Забыла ту ночь? Забыла, как мы говорили? Выходит, и ты — безвольная тряпка?
— Ничего я не забыла, — сказала Лариса. И то, что она сказала это чуть слышно и не рассердилась на мои резкие слова о ней, заставило поверить — да, правда, она все помнит и не зачеркивает ни наших разговоров, ни школьной дружбы нашей, но не может поступить сейчас иначе, не видит для себя иного выхода, потерялась, запуталась. Как потерянная, она и пошла назад к лесенке, и уже не злость на нее, а жалость овладела мной.
— Стой же! Ну скажи хоть что-нибудь, скажи, придешь в школу? Еще же не все решено, ну прошу, завтра придешь? — Я говорила сама не знаю что, так хотелось удержать ее, убедить, вырвать обещание. И она сказала: