Юля отступила назад. Нет, она не выберет другую версию жизни. Потому что из Венеции ей надо вернуться к быстрому, ясноглазому малышу, очень надо. А еще в той параллели с ней не будет Степы: его тепла, его шуток и объятий. И многих других не будет. Она вдруг поняла, что свою бесцеремонную, вечно указующую маму (на которую злится) не хотела бы потерять. И отца, вечно ускользающего в туманное далеко (на которого обижена), не хочет терять. И даже себя (которой всегда недовольна) ей жаль потерять.
Зеркально-черная, начищенная, как концертный рояль, гондола проходила рядом с набережной. Гранитный откос над водой был зелен от мшисто-бархатных водорослей, пославших к Юле свой резкий запах. Она оттолкнулась от лакированной кормы и, чуть взлетев, приземлилась на каменные плиты. По узкой полоске набережной она вышла на пьяцетту с небольшим храмом. Кирпичный фасад был ничем не украшен, здание выглядело массивно и просто, а бронзовая табличка указывала на источник этой простоты — «девятый век». Рядом с крыльцом в тени сидела, подстелив картонку, смуглая молодая женщина с ребенком лет полутора. Выглядела она как цыганка, и, судя по еще одной картонке с надписью: «Help!», она была нищенка, только вот выбрала себе неудачное место работы: никто не заходил в церковь и не выходил, а единственным другим человеком на маленькой площади был угрюмый мужчина с внешностью Дуремара, подметавший тротуар перед крохотным баром.
У Юли оставалось еще время — пять или семь минут, она могла бы облететь пол-Венеции за это время, но она чувствовала себя уставшей: выбор, сделанный только что, забрал силы. Она села прямо на мостовую по другую сторону от крыльца, раздумывая, уже сомневаясь: была ли развилка? Стучалась ли к ней вторая жизнь? Или ей померещилось?
Цыганка (румынка, албанка?) разразилась бранью на неизвестном языке и шлепнула малыша — нет, малышку, чумазое создание в черных кудрях, перепачканной короткой юбке и вязаных штанишках. Девочка издала обиженный рев.
— Ай, как нехорошо! — сказала Юля и подлетела ближе, встала на кирпичный уступ над нищенкой, как украшающий фасад ангел.
Мать с ругательствами стаскивала штаны с дочери.
— Понятно, штаны намочила. Все равно бить нельзя. И орать так не надо. Нет, я понимаю, иногда нервы не выдерживают. Но ты же взрослая тетя. Вроде меня. Крепись.
Малышка вцепилась мамочке в лицо — и через секунду ее оливковую щеку прочертили три отчетливые царапины. Мать взвыла, отодрала от себя непокорное создание. Ой, сейчас врежет! Юля завертелась вокруг, пытаясь создать заслон между нищенкой и ее дочкой. Женщина резко выдохнула, глядя на дочку, затем опустила ее на землю, подхватила пыльную сумку и молча пошла прочь. Девочка с плачем побежала за ней, через несколько шагов упала и заплакала еще громче, смотря в спину уходящей матери.