Он скомандовал «смирно», потом «вольно»: или даже скорее не скомандовал, но сказал разумно-убеждающим тоном, как будто объяснял: «Мы здесь играем. Я в этой игре командир. Ну так и не нарушайте правил — слушайтесь меня!» Нельзя было отказать ему в любезности. Он произнес короткую речь, состоящую из трех пунктов.
Первое, чтобы не было никаких неясностей: здесь, в лагере, принято одно обращение, а именно товарищеское «ты»[254].
Второе: наша казарма должна стать образцовой казармой лагеря.
Третье: те, у кого потеют ноги, каждое утро и каждый вечер должны их мыть, это одна из заповедей товарищества.
На этом, объяснил он, сегодняшняя и завтрашняя служба завершена (мы прибыли в лагерь субботним вечером). Увольнительных в город еще нет, но в лагере каждый может делать все, что захочет. «Разойдись!»
Ко всем непонятным и неприятным неожиданностям этого дня прибавилось еще и это тяжелое задание: убить остаток вечера и весь завтрашний день ничегонеделанием.
Мы принялись нерешительно завязывать знакомства: нерешительно, поскольку никто не знал о другом, не нацист ли тот? Осторожность не могла быть лишней. Кое-кто совершенно открыто стал набиваться в приятели к штурмовикам, но те держались гордо и соблюдали четкую дистанцию между собой и своими цивильными коллегами. Они чувствовали себя здесь настоящей аристократией. Я пытался найти лица, которые выглядели бы не по-нацистски. Но можно ли полагаться только на физиономию? Мне сделалось очень неуютно.
Однако со мной заговорили раньше, чем я сам решился заговорить. Быстрым, но внимательным взглядом я скользнул по лицу этого парня. Нормальное, открытое лицо. Белокурый. Однако и у штурмовиков были нередки такие лица.
«Мне кажется, я вас… э-э-э… извини, тебя где-то видел, — сказал он. — Могли мы где-то встречаться раньше?»
«Не знаю, — отвечал я, — у меня плохая память на лица. А вы… э-э-э… извини, ты не из Берлина?»
«Из Берлина, — сказал он и представился совсем не по-военному, слегка поклонившись: — Буркард».
Я тоже представился, после чего мы попытались вспомнить, где могли встречаться раньше. Спокойный, не компрометирующий никого разговор продолжался минут десять. После того как мы выяснили, что видеться, собственно говоря, нигде не могли, наступила пауза. Мы откашлялись.
«Ну да все равно, — сказал наконец я, — значит, познакомились».
«Да», — ответил он.
Пауза.
«Интересно, есть здесь где-нибудь столовка? — сказал я. — Может, по чашечке кофе?»
«Почему бы и нет?» — мы, как могли, избегали обращения друг к другу на «ты» или на «вы».
«Чем-то ведь нам придется заняться, — сказал я и прибавил, осторожно прощупывая почву: — Странное положение, верно?»