– Самое опасное, – сказал Игнат, – это додумывать лирику до конца.
2.
В апреле семьдесят пятого Алеша просил маму подождать с продажей дачи. Хотя бы еще одно лето. Но Римма Александровна сказала что-то вроде «перед смертью не надышишься». А главное, объяснила она, дача – это платежи. Самое маленькое двести пятьдесят рублей в квартал, с учетом газа и электричества. Проще говоря, тысяча рублей в год, или даже чуточку больше. Отец имел некоторые льготы, у нас их нет. «Сын мой, – сказала она, – ты согласен платить тысячу в год? Ты можешь платить тысячу в год? Моей пенсии не хватит». Алеша был аспирантом второго года.
Довольно скоро – но уже после продажи – Алеша узнал, что не двести пятьдесят в квартал, а сто пятьдесят. Пятьдесят рублей в месяц. Не дороже, чем за съемную однокомнатную квартиру. Он бы сдюжил. Написать пару рефератов в месяц для «Вестника радиосвязи» – вот тебе искомые полсотни. Ему на минутку стало противно, что мама его так мелко обманула, но потом он быстро об этом забыл. Потому что надо было выбирать: ссориться с мамой, обвинять ее в мелком жульничестве и в итоге хлопнуть дверью – потому что мама не умела признавать вину и просить прощения – или же все-таки продолжать с ней дружить, общаться, ходить в гости. Алеша выбрал второе, разумеется. А про это забыл.
Потом он спросил Тоню: а мама, то есть моя мама, то есть Римма Александровна, она отдала тебе восемь тысяч рублей? «Какие восемь тысяч?» – спросила Тоня. Но тут же прислонила пальцы к губам и сказала: «Да, Алешенька, да, отдала, конечно, я просто сразу не сообразила!» – «Где они? – чуть не завыл Алеша. – Где? Что ты на них купила?» – «На книжку положила!» – «Покажи сберкнижку!» – «Покажу, Леша, покажу…» Он выдохнул и сказал: «Ладно, ладно, верю!»
После маминой смерти, когда он разбирал ее бумаги, он вдруг нашел две тысячи рублей старыми, уже недействительными четвертаками. Стянутые резинкой, спрятанные в конверт. Он сразу вспомнил:
Пятьдесят пять тысяч – заломила Римма Александровна. Сговорились на пятидесяти. В день оформления документов эта мадам, жена покупателя, знаменитого режиссера, привезла сорок восемь тысяч. Прикусила губу и сказала, что у них больше нет. Две тысячи недодала, как сказала мама.
И вот перед ним потертый конвертик, и в нем – две тысячи. «Мамочка! – почти заплакал он. – Неужели?»
Он помчался к дочери этого режиссера. Прошло уже почти двадцать лет. Нашел телефон, позвонил, представился, рассказал, кто он такой и что у него срочный важный разговор. Она разрешила приехать прямо в тот же день, вечером. Живет, разумеется, на улице Неждановой. Высокая, красивая, сравнительно молодая женщина. Зовут Наташенька. Не Наталья и по отчеству, даже не Наташа, а вот именно так, в уменьшительной форме.