– Обещаю, – сказал он.
– Вот и умница. Я тебя люблю.
Это она первый раз сказала.
Но он не обрадовался. Месть созрела в его голове. Поступить с ней так, как ее Борис Аркадьевич со своими конкурентами и мелкими инвесторами. Отнять у нее этот роман. То есть отнять у нее все, что внутри. Присвоить. Этот роман, эту книгу. И роман ее жизни. Объяснить ей, что она все выдумала.
А она продолжала:
– Но вот я сказала, что люблю тебя, а сама не знаю, что это такое. Для меня это просто хотеть быть вместе. Не всегда, конечно. Всегда вместе мы с глистами. Но почаще и побольше. Но это женское. А для мужчины? Тютчеву было пятьдесят, а его любимой – двадцать восемь. Сейчас это ерунда, а тогда была жуткая разница. Вот он пишет:
О, как на склоне наших лет
Нежней мы любим и суеверней…
Сияй, сияй, прощальный свет
Любви последней, зари вечерней!
А Гете так и вовсе в семьдесят с чем-то влюбился в семнадцатилетнюю Ульрику. Тоже что-то писал такое. Про красавицу с небес. Что же такое в данном случае любовь? Желание совокупиться с молодым женским телом? Или намерение стоять за хлебом и мыть полы для фрейлины Денисьевой? Или стремление беседовать о космогонии с фройляйн фон Леветцов? Только не надо про «чувства, которые так трудно передать словами». Если ты не можешь передать свои чувства словами, то у тебя не чувства, а какое-то утробное «хочу». Но если ты слишком ловко передаешь свои чувства словами, то у тебя есть только слова.
– У Денисьевой были как бы незаконные дети от Тютчева, – сказал Игнат, – и он их усыновил. Значит, это была настоящая любовь.
– Да, конечно. Но у Тютчева были дети от первой жены Элеоноры Петерсон, трое, от второй жены Эрнестины Пфеффель – опять трое, от Елены Денисьевой тоже трое и, наконец, от некоей Гортензии Лапп – двое. Сдается, что эта Гортензия у него была параллельно со всеми, поскольку ее дети родились примерно во время Денисьевой. Он ей завещал свою пенсию, так что его жена Эрнестина отдавала эти деньги любовнице своего мужа. Широко любил поэт Тютчев! – засмеялась Юля.
– Ну уж как вышло, – пробормотал Игнат.
– Но о чем думал Тютчев? – спросила Юля. – Когда он писал или в уме складывал, напевал, записывал эти великие строки? Но Тютчев еще мужик в соку, ладно. По нашим-то меркам – всего пятьдесят! Но о чем мечтал Гёте? Думал ли он о пушистой писечке Ульрики? Мечтал ли прикоснуться к ней своим вялым, но чуть подбухшим от стариковской страсти фаллосом? Мечтал ли он раздевать ее или мечтал ли о том, как она будет перед ним раздеваться? Воображал, как она будет снимать с себя все, от накидки до панталончиков? Или хотел войти к ней в темноте, как Иаков к Рахили? Но Иакову подсунули Лию – так что темнота тут опасна.