Но и это еще не все. На самом первом плане картины было изображено ведро с водой, и в ней плавала щепочка. Упоительно были изображены цинк ведра, серая вода, ручка черной железной дугой с треснувшей деревянной кругляшкой, и капли, сбегающие по ведру, и лужица, в которой ведро отражалось, и рефлексы на цинке от окна, и отражение окна с голубым небом в этой помойной воде. И все это не старинной голландской прописулечкой с лессировками, а двумя десятками лихих мазков. Сезанн обзавидуется. Серов в гробу икнёт. И вся картина такая – мазистая, но не слишком пастозная. Мастер. Руками развести и заплакать от зависти.
– Да, друзья мои, три недели, а может, и месяц я писал это ведро, – повторил Челобанов. – Чуть ли не дольше, чем всю картину. А ведь кажется – шлеп-шлеп, и готово.
Он изобразил замес на палитре и шлепок на холст.
– Ой-ой-ой. Что тут месяц писать, – вдруг вполголоса сказал Алабин своему соседу и пожал плечами. – Да я бы за полчаса сделал. Делов-то.
Челобанов услышал, подошел ближе.
– Так, – сказал он. – За полчаса, значит?
– Ну, за час, – сказал Алабин, не поднимая глаз. – Полтора – много.
– Чистый холст! – вдруг закричал Челобанов стоящему за спиной проректору. – Холст мне чистый! И ведро! С водой!
Пока в коридоре шла беготня и суета, Алабин сидел на табурете, опустив голову и стараясь не смотреть на свой этюд, – писали, как это часто бывает, «старика натурщика». Низкорослого лысого старика с обнаженным торсом, в тускло-красных штанах, из которых торчали босые ноги со странно изящными для его сословия длинными пальцами – старик был явно из низов, даже, наверное, из преступных низов, из подонков общества: в ухе серьга, стальные зубы, усы щеточкой, плохо брит, на плече татуировка в виде розы с пятью острыми шипами. Фон – драпировка, нежно-синяя ткань. Задача – сгармонизировать синее и красное в цвете, тело и ткань в фактуре. Алабин сразу понял, что старик – форточный вор: крохотный, анатомически худой, с узкими и крепкими мышцами. У них в поселке был такой один. У своих не воровал, боже упаси, ездил в Нижний. А со своими делился жратвой, а когда и деньгами. Со своими не шутят – хоть он такой крепкий-хлесткий, впятером бы заломали и утопили. Алабин даже подумал было еще на прежнем сеансе, что это тот же самый человек, но потом пригляделся и сам себе усмехнулся, произнеся в уме: «Велика Россия, и много в ней ворья». «И жулья тоже полно», – повторил сейчас.
Алабин не смотрел на свой холст с подмалеванным стариком, глядел в пол, словно бы берег глаза, готовил их новому этюду.