Анна была права и не права. Права в том, что в Тауэре не пытали детей, а не права в своих подозрениях. Комендант Тауэра Энтони Невет и Томас Райотсли беседовали вовсе не о крошках Эскью. Невет, узнав, что приговоренную к казни женщину собираются пытать, возмутился:
— Я не позволю нарушать закон. Пытают только для того, чтобы получить какие-то сведения или признание вины. А уж женщин не подлого происхождения запрещено пытать вообще.
Райотсли тоже не слишком хотелось пачкать руки в крови Анны Эскью, какой бы еретичкой та ни была, а потому он пока отступил. И без того видно, что Анна переживает. Так-то, это не мечты о мученическом терновом венце — когда его надевают на голову, венец оказывается слишком тяжел почти для всех. Мало кто, как Господь, сумеет нести свой крест терпеливо, у большинства подгибаются ноги…
К тому же Невет напоминал о возможном гневе короля… Да, у короля память слабовата, он мог приказать не пытать, но тут же забыть об этом, и наоборот. Райотсли не сомневался, что Его Величество соизволит дать согласие на пытки еретички, которая пробралась даже во дворец, а потому решил потребовать от Гардинера, чтобы тот получил это согласие. Тогда и с Неветом не будет никаких проблем.
У короля плохое настроение. Снова болел правый бок, там даже кололо, подкатывала тошнота, он задыхался и не радовался даже обильной еде.
Уже давненько не было больших балов, потому что Генриху неприятно наблюдать, как танцуют другие, в то время как он сам вынужден сидеть в кресле и морщиться от боли. Теперь распухли уже обе ноги, на обеих были огромные язвы, мази Катарины приносили лишь временное облегчение, но избавить короля от язв уже не могли.
Он сидел в своем кресле на колесиках и, неприязненно глядя на суетившихся вокруг придворных и слуг, размышлял, как быть. Генрих не желал признавать, что гниет заживо, что дни его сочтены. Казалось, должно произойти что-то хорошее, и все изменится, непременно изменится, к нему вернется если не здоровье, то хотя бы бодрость.
Рука короля вытянулась указующим жестом:
— В парк.
Вокруг снова засуетились, доставить Его Величество на дорожки парка не такое простое дело. Его огромную тушу по залам и коридорам дворца перевозили в кресле на колесиках, а вот по лестницам это кресло приходилось тащить вручную. Конечно, основная тяжесть ложилась на плечи, вернее, руки крепких слуг, но доставалось и придворным.
Сейчас рядом были только Гардинер и братья Сеймуры, это хорошо, потому что Эдвард и Томас достаточно молоды и сильны, они справятся.
Катарина научилась не обращать внимания на Томаса Сеймура, прекрасно понимая, что каждый взгляд чуть дольше обычного или чуть более заинтересованный, чем положено королеве, на придворного будет истолкован против нее, а главное, против него. Она убедила себя, что Сеймур прав, изображая равнодушие, иначе нельзя, иначе гибель, епископ и другие противники ни за что не упустят возможности поквитаться с королевой. За что они ей мстили? За то, что пригрела приверженцев новой веры, еретиков.