— Я перехожу в христианство, во-первых, потому, что мне более нравятся догмы его учения, а, во-вторых, потому, что я полюбила православного русского и хочу выйти за него замуж.
Яростный вопль прокатился по кабинету.
— А-а, негодница, я так и думал, я так и думал! — Страшным сделалось лицо почтенного Вениамина Когана.
— Как ты осмелилась?
— Что это, полюбить-то? Разве любовь, честная, хорошая — такое страшное преступление?
— Но кого ты полюбила?!
— Повторяю тебе — русского.
— Молчи! Молчи! О, зачем ты, Господи, не поразил меня глухотой? Зачем ты, великий Бог Израиля, караешь меня своей десницей?
Коган заметался, как раненый зверь, по кабинету.
— А-а, проклятые, я узнаю вашу подпольную работу! Вы хотите подкопаться под Израиль, вы хотите расшатать наши вековечные устои! Будьте вы прокляты, будьте вы трижды прокляты! Вы все взяли у нас: наше царство, наше могущество; вы заставили нас скитаться, подобно бродячим псам, по лицу всей земли; вы издеваетесь над нами, вы плюете нам прямо в лицо. Теперь вам показалось этого мало; вы хотите красть наших жен, дочерей! О, Иегова, Ты карающий, как ты не испепелишь нечестивцев?
Разъяренным зверем бросился Коган к дочери.
— Кто он? Кто он?
Рахиль, бледная, но решительная, слегка отшатнулась от отца.
— Я не назову тебе его имени.
— Почему? — затопал в бешенстве ногами отец.
— Потому что наш бог — Адонай — есть бог гнева и мести. Вы все станете мстить тому человеку, которого я полюбила, а ваша месть… о, я слышала про нее, страшна, беспощадна!
Коган был близок к апоплексическому удару.
— А-а-а… м-м-м, — хрипло вырывалось у него.
— Отец, мой милый отец, — начала красивым, контральтовым голосом девушка, делая шаг к отцу. — Успокойся… Подумай хорошенько, ну что тут такого страшного? Ты — такой умный, образованный — неужели ты готов идти за темной, невежественной толпой? Отрешись от этих старых предрассудков… Ты любишь меня?
— О! — стоном вырвалось у пораженного горем отца.
Он опустил свою седеющую голову на руки.
Как вздрагивали эти руки, доселе не знавшие трепета!
— Так неужели тебе, папа, не дорого мое счастье? Неужели тебе дороже мнения и пересуды, чем счастье твоей Рахили? Ах, папа, папа!
Она хотела обнять за шею своего отца, но тот, отшвырнув ее, вскочил:
— Не подходи ко мне! Такая дочь не может дотронуться до меня своими руками. А-а! Ты говоришь: предрассудки? По-твоему переход в иную веру — предрассудок? Почему же этот… ну как его? — не хочет перейти в иудейство?
Рахиль пожала плечами.
— Потому, что русский закон карает за это. Какой же он будет муж мой, если он сделается преступником? Нам надо тогда бежать из России.