— На вокзал! — отдал он приказ кучеру. — Скажите, коллега, ведь там, на вокзале, был составлен первый протокол?
— Да, да, уважаемый Иван Дмитриевич, — ответил глава минского сыска.
— Состав жандармского наряда там одинаков?
— Да. Сменяются на часы, но состав тот же.
Я никогда еще не видел моего знаменитого друга в таком резко приподнятом состоянии духа. Глаза его сверкали, он весь был — один порыв.
В жандармской комнате нас встретил тучный, упитанный штабс-ротмистр.
Услышав фамилию Путилина, он рассыпался в комплиментах.
— Скажите, ротмистр, это дело вам памятно все до мелочей?
— Помилуйте, ваше превосходительство, конечно! Всего ведь трое суток прошло…
— На одну минутку, в сторонку… Всего два вопроса…
Мы с местным Лекоком остались в середине комнаты и видели, как Путилин о чем-то спрашивал офицера.
— Да?
— Да.
— Вы хорошо помните?
— Как нельзя лучше.
— Ну, вот и все. Спасибо!
И, пожав руку ротмистру, великий сыщик подошел к нам.
— В путь-дорогу, господа! Ну, помилуй бог, какой горячий свидетель!
Эти последние слова он произнес сам про себя, как бы мурлыкая.
— О каком горячем свидетеле говорите вы, ваше превосходительство? — ревниво спросил моего друга его провинциальный коллега.
— Да вот… о милейшем ротмистре… — ответил Путилин, садясь в карету.
Через минут пять мы были в особом помещении участка, где находился труп несчастной жертвы гнусного, страшного злодеяния.
Путилин отдернул кисейку, которой была прикрыта бедная девочка, и обратился ко мне:
— Твое мнение, доктор?
Бедный ребенок! Я как сейчас его вижу. Головка херувима с длинными белокурыми локонами… Лицо ужасно: выражения такого страшного физического страдания мне еще никогда не приходилось наблюдать.
Я взял труп на руки и поднес его к яркому свету окна. Проклятые проколы были видны до удивительности, и весь труп, обескровленный до капли, казался восковым, прозрачным.
— Мне приходится только присоединиться к мнению моих коллег, — с дрожью в голосе ответил я. — Какое подлое изуверство!
— Эти страшные проколы наносились живой или мертвой девочке?
— Судя по отпечатку на ее лице невыносимых физических мук, мы должны прийти к заключению, что ее истязали живую.
— Чем сделаны эти раны-проколы?
— Каким-нибудь орудием вроде круглого острого стилета, шила…
С невыразимо тяжелым чувством покинули мы эту комнату, где лежал трупик несчастной мученицы. Всю дорогу до тюрьмы, куда мы прямо отправились, перед моими глазами стояло страшное лицо девочки.
Подойдя к одиночной камере заключенного преступника Губермана, провинциальный коллега великого сыщика сказал ему: