К Павлову все эти претензии отношения не имели. Он постоянно, и не только в сезон, наведывался на родительскую дачу. Родителям было некогда, а он поддерживал какой-никакой порядок в единственной жилой комнате — остальные, набитые дачным хламом, были заперты, — подновлял, подкрашивал и даже завел огород с неприхотливой зеленью. Все получалось у него неловко, косо-криво и как-то смущенно, но вьюрковцы одобряли его верность дачным традициям. А он просто пил. И стыдился этого, страдал от укоризненно-сочувствующих взглядов своего деликатного профессорского семейства. Семейство искренне считало его бедным больным мальчиком, жалело и позволяло сидеть у себя на шее, поскольку ни на одной работе Никита не задерживался. Сам Никита считал себя бесполезным мудаком, но отказаться от единственного доступного удовольствия — побыть пьяным и почти счастливым — не мог. Пьяницей он был тихим и скрытным, а на даче можно жить и пить спокойно. И своя закуска с огорода.
После того как Вьюрки захлопнулись сами в себе, Никите стало требоваться больше выпивки для спокойствия. Дачные запасы спиртного были довольно обширны, но все равно перехватывало дыхание и хотелось на волю, к людям и магазинам, когда Никита представлял, что запасы кончатся прежде, чем чары спадут.
…Кисло пахло перегаром. Так пахло много лет назад от пьяницы дяди Васи, который ходил по соседям и выпрашивал «что есть». Теперь так пахло от Никиты. То, что успокоило и уложило спать, перегорело внутри, болью выстрелило в голову, беспокойной дрожью разлилось по ногам, и Никита чувствовал, как кожа на них синеет, вздувается пузырями, превращаясь в дяди-Васины тренировочные штаны с дыркой у паха. Счастливый дядя Вася, он давно умер и покинул Вьюрки. А Никита умирать боялся — из-за тех мыслей, которые будут сверлить мозг в последние бесконечные секунды: мне дали жизнь, а я ее упустил. И теперь эту жизнь отнимают, не будет второй попытки. Я стал дядей Васей. Только тот ничего не понимал и умер спокойно, а я все понимаю… Понимать — это лишнее, надо усыплять себя, чтобы понимать как можно меньше. Но кончатся дачные запасы водки и коньяка — и осознание наступит. Он поймет, что заперт навсегда среди этих домиков и яблонь, со старушками и хриплыми петухами, и жизни точно уже не будет, только отмеренное время ясного ужаса. Они даже не узнают, кто и зачем запер их здесь — никто, низачем, просто так…
Громкий стук вышвырнул Никиту из полусна. Тоскливый ужас, заглушивший и головную боль, и холод — одеяло оказалось на полу, — стоял комом в горле. Никита запоздало сообразил: кто-то стучит в окно. Сосчитав в темноте все углы, он навалился на подоконник и отдернул штору. Никита решил, что еще кто-то спятил вслед за Витьком и теперь ломится к нему.