Она даже не улыбнулась. Потребовала рассказать, что творится в поселке. Никита, тщательно подбирая слова, рассказал про зверя, про охоту. О том, что личность людоеда дачники уже установили, он говорить не хотел, но Катя напирала и пришлось выложить все: про сарай у нее на участке, про обглоданные кости. Катя хмурилась, не сводя с Никиты непроницаемого взгляда. Потом кивнула и ушла.
Никита отчаянно пытался освободиться. Мутная похмельная голова болела, и в конце концов он затих. Больше всего сейчас хотелось, нет, не спастись от кошмарной соседки, а таблетку анальгина и спать.
Потом Катя вернулась. И Никита заметил на ее руках новые потеки крови. Катя перехватила взгляд, небрежно вытерла руки о подол и подошла к разбитому окну. Выглянула на улицу и тут же отпрянула. Она и впрямь напоминала зверя, высовывающего чуткий нос из норы.
Нора, подумал Никита, точно. Может, у Кати тоже система ходов, как у Кожебаткина. Укрытия для сна, подкопы, кладовые, которые она набивает мясом. Живым еще мясом, чтобы подольше не портилось. Та одинокая богомолка Лида — она же тихо пропала. Может, Катя ее живую утащила — как папеньку своего с рюкзаком — и заперла в кладовке. Когда заключенные в тайгу из лагеря бегут, они берут с собой кого-нибудь бесполезного, но гладенького. «Консервы» это называется, «живые консервы». С Усовой она не рассчитала — шумная баба, семейная. Да еще и перчаткой в дерьме побрезговала. Выдала себя, не по-звериному это. С одинокими дачниками проще — пока заметят, пока забеспокоятся. А «консервы» хранятся тем временем в темноте и прохладе. На земляном полу, в тринадцатой даче …
Никиту вырвало. Сразу стало легче, бредовая чехарда в голове поутихла. Катя покосилась на него со сдержанным недовольством, как на нагадившего кота. Вот незадача, и этот кусок мяса испачкался, подумал Никита и заржал.
— Никуда ты не денешься, — сказал он. — Тебя весь поселок с собаками ищет.
Катя перегнулась через подоконник, с трудом оторвала несколько листьев лопуха, росшего прямо из фундамента, и бросила поверх мерзкой лужицы.
Накануне ночью в ее сон снова вторглось острое ощущение чужого присутствия. А потом словно что-то навалилось на грудную клетку, разом выдавив из легких воздух. Катя пыталась открыть глаза, но не могла. Руки и ноги тоже не слушались, хотя она прекрасно их чувствовала. Это было дико и жутко — биться в панике внутри собственного тела, видя лишь багровые вспышки под веками. А то, что сидело плотным комом на груди, продолжало давить на ребра, не давало вздохнуть… Было, было уже такое. Давно. Незадолго до смерти бабушки Серафимы. И Катя беззвучно шепнула: