— Ничего, что так поздно? — спросила Лена.
— По-моему, нет, — нерешительно ответил Павел. — Он сказал, чтоб я обязательно пришел. И вот странно. Он очень на меня обиделся. И меня обидел. И когда все это случилось — в институте и фельетон, — я решил: скорее пропаду, чем обращусь к нему. Не потому, что я плохо подумал о Петре Афанасьевиче или стал его меньше уважать. А потому, что он — член ЦК, но когда все было хорошо, я не ходил к нему, а когда плохо — явился. Но он сам приехал…
От Днепра тянуло легким ветерком, шептались листья на деревьях, и он спросил шепотом:
— Но почему Ермак отказался?
Лена молчала.
— Не знаю, — сказала она наконец. — Это непонятно.
— Вы его просили?
— Нет. Я знала, что вы против этого, и не стала бы его просить. Он сам…
(В действительности она собиралась… не просить, а поговорить с ним. Вся редакция уже говорила о том, что на Ермака напал герой его фельетона.
— Нет, — сказал Валентин Николаевич сухо и враждебно. — Не верьте слухам. Просто — чересчур резкий разговор на улице… — И сейчас же добавил в своей обычной манере: — Ах, Елена Васильевна, вы хорошеете с каждым днем. И сейчас вы представляете собой в нашей редакции, а также и в нашем государстве серьезную общественную опасность…)
Павел и Лена подошли к трамвайной остановке и одновременно взглянули на часы.
— Поезжайте уже, — сказала Лена. — До свидания.
Она улыбнулась — глазами.
— До завтра?
— До завтра.
…— Входи, входи, — сказал Петр Афанасьевич. — Что слышно?
— Штраф, — ответил Павел.
— Что значит — штраф?
— Сто рублей. И все. Когда б не Кац — получил бы пятнадцать суток. Такой он настырный, что начальник милиции стал от него прятаться. А потом вызвал меня и говорит: «Заплатите штраф и идите. Я больше об этом деле слышать не могу спокойно».
— Слава богу, — сказал Петр Афанасьевич. — Нашелся хоть один умный человек… А теперь, когда все это кончилось, — поговорим по-другому. Ты мне ответишь — как это ты документы начал подделывать? Пить? На улице драться?..
Жизнь так устроена, что человеку много нужно для счастья. Но когда он шел в редакцию и думал, что сейчас увидит Лену, и увидел ее, и бережно пожал легкую, узкую руку, он почувствовал, что в этом, быть может, и состояло самое большое счастье, какое только доступно человеку.
— Ничего, что я к тебе прямо на работу? — спросил он грубовато. — Я по делу. Мне, понимаешь, надо такую бумагу написать, чтоб в ней все было сказано. Голая правда. И чтоб очень коротко. Только не получается. Может, посмотришь, что я написал. Может, как-то короче можно. И на машинке это надо отпечатать…