— Какая гадость! Еще хуже, чем у Ирвина.
— Расслабьтесь, — я расположила руки над ее животом. — Замечательно, с плодом все хорошо. Это просто спазм. Вы перенервничали, и вот результат.
— Он … жив? — глухо проговорила женщина.
— Конечно! Я же сказала, все хорошо.
— Мой муж. Ричард. Рене…он жив?
— Жив, — кивнула я.
— Что от меня скрывают?
— Ваше высочество, — начала я…
Дверь хлопнула так, что мы обе вздрогнули.
— Ника, прости, — начал император. — Ричард пострадал, и мы с Ирвином решили тебя не беспокоить. Я приказал всем…
Женщина поднялась.
— Значит, все эти дни, когда я умоляла сказать правду, когда я чувствовала, что с Ричардом совсем плохо… Вы мне врали, — тихо сказала она.
И император, и его главный целитель склонили головы.
— И вы приказали врать моим детям…
— Феликс, — тут она совсем побелела, — его все время не было дома. Значит… он вытаскивал Ричарда.
— Пойдемте со мной, — попыталась я вмешаться.
— Видеть вас больше не хочу, — процедила невестка императора сквозь зубы, проходя мимо мужчин.
Мы вышли. Ее сыновья осторожно посматривали на нее.
— Мам, — начал тот, который ее не пускал.
— Я пока не желаю с тобой разговаривать, — отвечала она.
Коридор, несколько дверей. Я открываю нужную и слышу:
— Ника…
Этот стон — лучшее, что случилось со мной за последние пять дней. Хотя…Нет, не так. Это в принципе лучшее, что когда-либо случалось!
Дом, милый дом… На самом деле — университетская квартирка — но я успела соскучиться.
Вот уже десять дней как я не заходила домой. С той самой ночи, как ректор университета увел под домашний арест к себе. Потом эпидемия…
А сегодня вечером я поняла — все. Не могу больше. Хочу в свою ванную, а не в общий душ. Ароматная пена, свечи, отвары — чтобы все, как я люблю. Я, в конце концов, заслужила!
Это особенное чувство, когда подходишь к своему дому. Вот уже начинается величественная габровая аллея, а за ней уже и…
— Миледи Агриппа! — раздался за спиной возмущенный голос ректора университета.
Шипохвостая мумамба! Чем их начальственная милость не довольна на этот раз? И что за манера меня — дочь простого солдата — именовать миледи?
Вслух я возмущаться не стала, вместо этого поставила сумку и саквояж на землю и обернулась:
— Что-то случилось, милорд Швангау?
— Почему надо было уходить, никому ничего не сказав? И потом… У вас тяжелые сумки.
Синие глаза. Сверкают! И голос такой… Грозный. Однажды мне пришлось лечить одного государственного обвинителя — воспаление внутреннего уха — так вот он вел себя приблизительно так же.
Я пошевелила плечами — все-таки сумка и саквояж были тяжелыми — и вопросительно посмотрела на милорда Швангау. Дескать, я прониклась, справедливый гнев начальства осознала, чувством собственного несовершенства преисполнилась — можно говорить, в чем дело.