— И что мне с ним делать? — Пилат скрестил руки на груди. Вдруг, осененный какой-то мыслью, он мрачно улыбнулся. — Царь евреев? А… Тогда ведите его во дворец, к Ироду Антипе. Пусть царь разбирается с царем.
При этих словах он повернулся и снова вошел в зал.
Центурион вздохнул.
— Ну хорошо, во дворец, — пробурчал он. — Пойдем, Йегошуа, или как там тебя зовут. Поведем тебя во дворец.
По пути к воротам центурион отдал несколько команд, вероятно касающихся смены караула, потому что двоих человек он забрал с собой в качестве сопровождения. Но Клеопатра их не слушала.
Она все еще сосредоточенно собиралась с мыслями, чтобы отгородиться от внешнего мира, спрятавшись в свою скорлупу. И в то же время ей приходилось бороться с чувством, суть которого она осознавала постепенно, очень медленно, пока не поняла, что это — ужас. Потому что точно так же, как она почувствовала себя понятой этим человеком, ей показалось, что она сумела понять все о нем. Добрый, мягкий, способный любить, очень сильный… Нет. Сильный — это слишком слабо сказано. Мощный. От него исходило своего рода величие, смиренное величие. Потом эта мысль сменилась другой, более важной: «В глазах этого человека бесконечная печаль. И бесконечная решимость. Он хочет умереть и знает, что скоро умрет».
На какой-то момент она растерялась, в страхе и отчаянии прикрыв правой рукой рот. Что-то подобное, только гораздо слабее, гораздо… мельче, она видела несколько лет назад в Канопосе в глазах одного мужчины, который посреди праздничной толпы размахивал мечом направо и налево, выкрикивая имя какого-то бога или богини. Она как будто утонула в его глазах на несколько мгновений, пока они не погасли, пока копья напавших на него воинов не продырявили его тело.
Как только центурион, Йегошуа и оба охранника удалились, в воротах появился вооруженный мужчина и, пройдя через двор, что-то сказал слуге, стоявшему у входа в зал.
— Прокуратор будет очень рад, — пробурчал слуга, открыв мужчине дверь.
Через несколько секунд Клеопатра услышала возмущенный голос Пилата. Пытаясь сдержать ярость и негодование, он с глухим раздражением говорил:
— Этот глупый старик, дерьмо… Где он?
— Перед воротами, господин. Ты же знаешь… — сказал охранник.
— Я знаю, я знаю! — Пилат поднял руки и опустил их, потом вышел во внутренний двор и быстрым шагом направился к воротам. — Я знаю. Отсутствие святости в этом языческом месте осквернит Кайафу. А я, кусок отбросов и представитель императора, должен разговаривать с этой собакой на улице. Я знаю… — Он продолжал еще что-то говорить, но ушел уже далеко, и Клеопатра не услышала больше ни слова.