Над жутким мраком распростертых внизу джунглей сиял невиданными лучами чудесный призрак. Между чудовищно-хаотичными изломами базальтовых скал струились и погасали отблески яркого пламени. Неописуемая гармония лучей пьянила взор почти неземною новизною. В ласковых бархатных переливах, казалось, струились безудержный восторг, безумие страсти, чарующая музыка сфер. Беззвучное сияние жило почти чудовищной жизнью звуков, картин и красок.
В черном небе сгустился мрак, мигая золотыми огоньками своих блесток. Невидимое сияние вспыхивало, дрожало, струилось, играло спокойно-умиротворенно тихой гармонией лучей и вдруг, обезумев, волновалось, давило и уничтожало бешенством резких, мучительно-ярких огненных срывов.
У края почти отвесной базальтовой стены, между узлами обнаженных корней, жалась маленькая фигурка. Забыв тяжелые страдания, Гарленд любовался загадочною игрою стихии. На минуту зыбкая дрожь, лихорадка, головокружение и невыносимый зуд Соломоновых язв покинули его. В отуманенном мозгу вспыхнуло просветление. Это ласкающее мгновениями, — мгновениями терзающее, словно испепеляющее каждый атом материи сияние как будто очистило его бренную оболочку or уз страдания. Забыв о преследователях — кровожадных охотниках за черепами, — он любовался странным явлением. Он весь проникался этим чудом пылающих красок, словно растворялся в этой грандиозной игре световых эффектов.
Этот новый мир открылся перед ним в тот момент, когда уже истерзанное, обессиленное тело, казалось, ничего не могло почувствовать.
Он помнит нескончаемую погоню, протяжные крики, тонкое жужжание стрел… Густые заросли, мягкие, влажные, ласкающие, жгучие, терзающие… Бесконечные колонны стволов, стрельчатые ветви пальм, сети лиан. Он бежал, падал, продирался в сплошной гуще зелени. Разрывал сплетения ветвей голыми руками… Шумело в голове, звенело в ушах, и глухой рокот смятенной крови и чувств давил, подстегивал, гнал без конца, без остановки, без отдыха — вперед.
Громадная палица, усаженная кремневыми шипами, со свистом прорезала воздух у его уха. Острый сагай запел жалобно и бешено забился, вонзившись в пальмовый ствол. И звенели, звенели… и порхали, порхали без конца стрелы. Сколько раз он останавливался и стрелял — не сохранила память. Странно, но выстрелы его, произведенные наспех, все же разили с удивительной меткостью. Он помнит исполосованную рубцами фигуру, свалившуюся у громаднейшего баньяна; помнит лохматого полузверя, вдруг жалобно завывшего, вися в воздухе и размахивая руками в густых ветвях так, как утопающий машет в воде. Раз даже он захохотал торжествующе, — в этом хохоте он узнал своих диких преследователей, — когда увидел, как на грязной груди коричневые пятна узоров вдруг потекли кроваво-красными струями.