Любопытно, что и сейчас отождествление «суверенитета» с правом на горделивую закрытость живо в идеологии и практике различных режимов, возникающих на территории прежнего СССР и лишь очень относительно смягчается их декларативным прозападничеством, особенно проамериканизмом. В этом смысле все равно, рассуждает ли будущий член ГКЧП О. Бакланов о едином СССР как о «великой державе с суверенным развитием»; протестует ли 3. Гамсахурдиа против чужого вмешательства во «внутреннее дело» Грузии – югоосетинскую бойню; вышвыривает ли И. Каримов из суверенного Узбекистана нелояльных корреспондентов; или же литовский политолог А. Бурачас, заклеймив в коллективном труде «50/50. Опыт словаря нового мышления» «имперский механизм» советской власти, тут же с сугубо советским пылом сетует на «достижения в технологии телекоммуникации и создании всемирной сети биржевой электроники», позволяющие «транснациональным корпорациям преследовать глобальные цели, подрывающие национальный суверенитет даже без явного противодействия охраняющей его государственной власти».
И однако же, при сохранении родовых советских черт в позднеперестроечной и постперестроечной идеологии суверенитета, очевидно, что прагматическое использование этого понятия за последние годы претерпело стремительный переворот. Прежнее официозно-советское клише стало лозунгом, обращенным против имперского централизма, хотя и менявшим за четыре года свое реальное содержание в диапазоне от заявок на республиканский хозрасчет до провозглашения полной государственной независимости. Ранее откровенно охранительное понятие теперь сделалось столь же откровенно разрушительным для только что освящавшейся им системы. Понять эту метаморфозу – значит во многом понять то, что произошло в СССР в эти годы. Но для осмысления этого концептуального поворота, а вместе с тем – и для проникновения в истоки советской трактовки суверенитета (каковая способна производить все новые метастазы на огромных территориях этой «политической Атлантиды») политолог должен отдавать себе ясный отчет во внутренней структуре самой идеи суверенитета, в тех концептуальных парадоксах, которые раскрываются в перипетиях ее истории.
Четыре понимания суверенитета
Используя тот или иной термин, включенный в многовековую ретроспективу политической мысли, идеологи и политики-практики обычно придают ему то из возможных значений, которое отвечает их сегодняшнему пониманию обобщенной фундаментальной реальности, отложившейся в семантической структуре термина. Они, как правило, однобоко представляют себе значение слов – ибо упрощенно видят, в парадигмах своей эпохи, скрывающиеся за этими словами аспекты политического космоса.