Впервые введший в политологию термин «суверенитет» (буквально: «верховенство») французский мыслитель XVI века Ж. Боден разъяснял его как «высшую власть над гражданами и подданными, свободную от законов»: ведь она творит и отменяет законы – а значит, сама должна быть выше их, не может быть ими связана, если, конечно, не считать неких наиболее абстрактных, как бы божественных норм-универсалий: необходимость соблюдать договоры, заботы суверена о благе страны и так далее.
Вся огромная традиция, идущая от Бодена, теоретически различает в идее суверенитета два будто бы неразделимых на практике аспекта. Это аспект внутренний – полновластие государства на его территории, и аспект внешнеполитический – его независимость, отсутствие над ним более высокой надзирающей и контролирующей инстанции, возможность для него на свой страх и риск, никому не давая отчета, вырабатывать политику, вести войны и заключать договоры. Если вспомнить цитировавшуюся статью в третьем издании БСЭ, легко видеть, что советское тоталитаристское использование этого понятия примыкает к вполне респектабельной мировой традиции!
Конечно же, нетрудно обнаружить огромные идеологические сдвиги, происшедшие со времен Бодена в представлениях об источниках и носителях суверенитета. Изначально его основание могли видеть в Божьей воле, учредившей наследственную власть монархов, или же, как Т. Гоббс, в согласии граждан отречься от своеволия в пользу единого властителя и принять его волю как закон, дабы не сгинуть в войне всех против всех. Затем в революциях XVIII–XIX веков утвердилась идея народного суверенитета во множестве ее версий – от отождествления народа-суверена с узким кругом цензовых избирателей до большевистской «диктатуры пролетариата и беднейшего крестьянства». К началу XX века в потрясениях на окраинах трех империй – Российской, Австро-Венгерской и Османской – выкристаллизовалась концепция суверенитета нации, или права наций на самоопределение, практически означающая право крупных и компактно проживающих этносов на создание государств, обслуживающих их интересы.
Кстати, следует помнить, что выражение «национальный суверенитет» имеет еще и другое значение, никак не связанное с идеологией национализма. Ибо во всех европейских языках термин «нация» двусмыслен: помимо крупного этноса, способного создать отдельное государство, он может относиться также к государству как таковому, точнее – к населению какого-то государства, как бы взятому вместе с институтами последнего и с правящим режимом. Именно в таком смысле этот термин присутствует в названии Организации Объединенных Наций. В силу этой омонимии, языкового сдвига оказывается возможным говорить о «национальных интересах» или «национальном суверенитете» применительно к многонациональным (в смысле – полиэтническим) государствам. Поэтому, когда заходит речь о национальном суверенитете, надо стремиться прояснить, что имеет в виду говорящий или пишущий: вообще некое государство с его населением или жаждущий самоопределения этнос. Тем более что для некоторых публицистов, в частности грузинских и прибалтийских, характерно нарочитое неразличение этих значений, злоупотребление омонимией, вроде отрицания «национальных интересов» за империями.