Если перейти к повседневной политической речи, то в ней «суверенитет» обычно вовсе не тождествен ни «полновластию», ни «независимости». Например, Э. Шеварднадзе в книге «Мой выбор» вспоминает, как в бытность главой компартии Грузии стремился «к достижению республикой реального суверенитета, хотя бы в рамках существующей системы». Но разве «суверенитет в рамках системы» – это «полновластие и независимость»? Всякий, кто читал мемуары О. фон Бисмарка, знает, что в Германской империи правители мелких княжеств и королевств, уступив имперскому правительству в Берлине важнейшие вопросы политики, юстиции, экономики, продолжали считаться суверенами над своими владениями, хотя уже явно не были ни полновластны, ни независимы. Мы постоянно говорим, что в ходе интеграции европейские государства частично поступаются суверенитетом. Но что такое «частичное полновластие» или «частичная независимость»? Думается, в беседе о политическом процессе на Ближнем Востоке вполне естественно прозвучит вопрос: в какой мере распространяется суверенитет Израиля на отдельные территории, охваченные экспансией с 1948 по 1980-е годы? Но разве же при этом будет иметься в виду независимость Израиля или то полновластие, которым могут быть наделены обычные оккупационные органы?
Как политическая, так и речевая практика бунтует против приравнивания «суверенитета» к «полновластию и независимости». Во всех приведенных примерах мы чувствуем, что «суверенитет» – нечто иное. Но как концептуально определить это иное, с которым мы так легко оперируем на практике? И возможна ли такая «формула суверенитета», из которой, как частные случаи, были бы выводимы и традиционное понимание этой концепции, и глубинные структуры тех ситуаций, когда это понимание явно оказывается неадекватным?
«Факты» и «признание»
Разберем общеизвестный случай, проливающий свет на универсальные механизмы суверенитета. Как известно, в 1990–1991 годах правительства Латвии, Литвы и Эстонии неоднократно пытались добиться от западных государств признания независимости этих республик, но безуспешно. Невозможность признания в основном мотивировалась тем, что режимы Горбунова, Ландсбергиса и Рюйтеля не осуществляют в полной мере власти над своими территориями. Таким образом, на словах признание суверенитета ставилось в зависимость от достижения фактического полновластия. На деле же все знали, что причина отказов – в далеко зашедшем консенсусе между западными правительствами и Горбачевым и в нежелании первых подвергнуть этот консенсус испытаниям. Лишь после августовских событий, когда решения Горбачева оказались под контролем руководства России, признавшего независимость Прибалтики, аналогичное признание со стороны Запада не заставило себя ждать. Получается, что в реальности вовсе не фактическое полновластие прибалтийских режимов стало основанием для их принятия в мировое сообщество. Как раз наоборот, согласие сообщества – той системы, куда им предстояло вступить, – на восстановление этих государств, признание, обретенное данными режимами при определенном состоянии этой системы, дало им средства к фактическому осуществлению их притязаний.