Отсюда ясно, что формула «суверенитета личности» исходит из предположения личности, эмансипированной или способной эмансипироваться не только от своего государства или этнонациональной общины, но и от своей гражданской общности – народа. В этом смысле данная формула пребывает в русле западных традиций Нового времени, конституирующих постоянно расширяющуюся сферу privacy — «суверенной» частной жизни. И вместе с тем использование контроля за соблюдением прав личности в видах межгосударственной паноптии не может прямо выводиться из тех процессов демократизации суверенитета, которые проявлялись в XIX–XX веках в резком расширении числа и численности референтных для политического режима групп. Сейчас речь должна идти не об изменениях в поверхностных модусах воплощения суверенитета, но о попытке по-новому прочитать глубинную формулу такого концепта – принцип соотношения между фактом власти и ее признанием в мире.
В подкрепление этой мысли я приведу пример из истории, когда некое подобие иммунитета личности относительно воли режима мы видим вне всякого отношения к демократии, но в явной связи с попыткой создать региональный порядок, базирующийся на «суверенитете согласия». В начале XIII века до нашей эры два крупнейших государства Переднего Востока – Египет и Хеттское царство – после долгой борьбы за Сирию удостоверились во взаимной неспособности добиться победы. В результате войны в спорном регионе возникла анархия, против Египта выступили племена Палестины, хетты потеряли контроль над частью Малой Азии, а кроме того окрепла грозная третья сила – Ассирия, претендующая на ревизию всей региональной геополитической системы. И тогда фараон Рамсес II и хеттский царь Хаттусилис III нашли блестящий выход из положения: они провозгласили союз настолько тесный (к тому же скрепленный браком фараона с дочерью Хаттусилиса), при котором спор о размежевании сфер влияния стал неактуальным. Рамсес с восторгом изображал в одной из своих надписей, как на изумление миру египтяне и хетты стали словно одним народом [Kuents 1925; Стучевский: 1987]. При этом договор о союзе сопровождала поразительная приписка: после обычных для соглашений такого рода на Древнем Востоке обязательств выдавать перебежчиков, которые пытались бы от одного царя перейти к другому, заявлялось, что царь, получивший беглеца обратно, не должен его ни казнить, ни увечить, ни конфисковать его имущество, ни преследовать его самого или его семью каким-либо иным способом [Wilson 1955: 199; Стучевский: 1987: 82]. Царь-суверен не мог по своей поле расправляться с подданным, безопасность которого становилась гарантией добрых отношений между державами, нуждающимися в таких отношениях для охранения международного порядка от хаоса и притязаний новых претендентов на гегемонию.