Получалось, что независимость государства и его способность быть субъектом международного права основывались на возможности для него оказывать «всеобъемлющее воздействие» и «принуждение» на общество. «Факт» власти господствовал над «признанием», причем «факт» в той гипертрофированно абсолютистской форме, когда «суверенность» превращалась в синоним тоталитарности.
Своеобразие того модуса воплощения суверенитета, к которому тяготел советский тоталитаризм, заключалось в снятии типичного для конституционно-демократической традиции дуализма «суверенитета народа» и «суверенитета нации-государства». Достигалось такое снятие благодаря двойственной роли компартии. Выступая в одной ипостаси как «ядро политической системы, государственных и общественных организаций», в другой она представала «авангардом советского народа». Из совмещения этих официальных характеристик встает идея тождества «авангарда народа» с «ядром системы»: «суверенитет народа» оказывается практически неразделенным с суверенитетом бюрократической элиты, и режим, действуя от имени «народа-суверена», имел право трактовать постулируемые для этого мифического субъекта интересы sub specie бюрократических идеалов интегрируемости и управляемости. Бифункциональность компартии воплощалась морфологически в глубоко понятом Дж. Оруэллом разделении ее на «внутреннюю» (номенклатура) и «внешнюю». Именно в силу такого строения партия могла служить медиатором, нейтрализующим содержательное различие образов «народного» и «государственного» суверенитета в пользу последнего – и обеспечивающим присвоение высшей бюрократией «суверенитета народа» со всем мобилизационным потенциалом этого паттерна.
Неоспоримо, что с 60-х годов противостояние СССР и Запада обрело новое измерение: в конфликт вступили не только две социально-политические системы, но два принципиально различных прочтения глубинной формулы суверенитета. Если Запад вырабатывал принципы «суверенитета признания», учитывая наряду с иными факторами (прежде всего деколонизацией) также и «узаконенную» ялтинской системой «советскую угрозу», то для СССР естественно было заявить себя глашатаем брутального «суверенитета факта». Приписывать советской идеологии тех лет особую доктрину «ограниченного суверенитета» некорректно: акции типа похода на пражскую весну на самом деле выражали тот гегемонистский суверенитет СССР над Восточной Европой, который молчаливо признавался и Западом, исходившим в своей политике из факта «коммунизации» этого пространства. Вызовом принципам «суверенитета признания» были и советская поддержка «национально-освободительных движений» и, не в меньшей степени, радикальное отвержение паноптистского принципа «прав человека» и «суверенитета личности» как якобы оснований для «легализованного шпионажа» и «вмешательства во внутренние дела суверенных государств».