Таким образом, за формулой Бурачаса, соединяющей в определении суверенитета полновластие нации-этноса и независимость личности, вырисовывается политическая ментальность, синтезирующая установку на «суверенитет факта» с декларированием принципа, служившего в 70-х и 80-х годах маркером идеологии «суверенитета признания». Вглядимся в импликации подобного подхода. На следующей странице словаря читаем: «Суверенитет нации в федеративном государстве предполагает распределение государственных полномочий так, чтобы нация могла на своей территории осуществлять всю полноту государственной власти, используя ее в первую очередь и для наиболее полной охраны совокупности суверенных прав личности» [Бурачас 1989: 520].
Не будем останавливаться на предположении автора, что федеративное государство должно непременно складываться из наций: конечно, тут имеется в виду СССР, и только он. Из контекста видно, что суверенные права личности должны охраняться монополизировавшей власть «нацией», точнее – режимом, действующим от имени нации-этноса. При этом даже возникает вопрос: от кого же режим станет охранять права личности на «независимость мировоззрения» и так далее, если сам он будет полным хозяином на своей территории? Возможно, здесь имеются в виду меры по охране прав индивида от беззаконных посягательств его сограждан? Но это значило бы, что «суверенитет личности» отождествляется с поддержанием в государстве элементарного полицейского порядка. Во всяком случае суверенитет личности ассоциируется не с ограничением суверенитета режима. Напротив, предполагается, что только полнота власти в руках режима может обеспечить личности ее суверенные права.
На той же странице находим не менее важный пассаж: «Суверенитет нации в современных условиях обретает первостепенное значение ввиду восстановления приоритета общечеловеческих ценностей в мировой политике в начавшийся новый век информации. В Декларации прав прибалтийских народов, принятой на I Балтийской ассамблее (14 мая 1989 года), подчеркнуто, что важнейшие ценности жизни и деятельности человека берут начало и сохраняются в национальной культуре».
Здесь непосредственно, на уровне текста, подтверждается то, что выше было сказано о националистическом модусе воплощения суверенитета как о практике основания власти на апелляциях к функции культурно-лингвистического самоотождествления индивида с этническим коллективом. Но если общечеловеческие ценности берут начало из национальной культуры и в ней же сохраняются, а субъект культуры должен быть также и субъектом власти, то клятвы в верности «правам человека» никак не могут ограничивать всевластия режима, утверждающего, что он трудится на благо нации-этноса. Более того, не получится ли так, что индивид, пытающийся апеллировать к международным инстанциям в ответ на те или иные репрессивные акции подобного режима, может быть осуждаем не только как отступник от своего рода, но и как нечестивец, погрешающий против всего «общечеловеческого»?