В принципе эти перспективы могут быть сведены в единую панораму методом когнитивного картирования, исчисляющим всевозможные позитивные и негативные зависимости между разными ценностными, событийными и процессуальными узлами итоговой схемы. Но очевидно, что выбор из числа многих стратегий, допускаемых такой обобщенной схемой, будет зависеть от «веса», приписываемого тем или иным ценностям. И тут, конечно же, М. Вебер прав: окончательный выбор в пользу конкретного «демона», иначе говоря, способа выстраивания ценностных иерархий, не может основываться на какой-либо рациональной процедуре. Это одинаково относится и к индивидуальному сознанию, и к модели «сознания» субъекта национальных интересов. В конечном счете, предпочтение того или иного варианта риторической рационализации в случае с Героем-Левиафаном будет определено как подспудным противоборством групповых (материальных и статусных) интересов, так и динамикой тех базисных, интеллектуально-дискурсивных установок элиты, которые часто выглядят сугубо иррациональными, – так что раскрытие их мотивированности требует особых реконструктивных приемов, в чем-то аналогичных, хотя и не тождественных приемам аналитической психологии.
Задаваясь вопросом, не утрачивает ли представление о «национальных интересах» своей значимости в современном мире, думается, стоит в поисках ответа опереться на следующее положение: отказ человеческой популяции от конструирования образа своего собственного Героя-Левиафана означает отказ от единственно возможной, пусть символически-превращенной формы, в которой это сообщество способно выступить субъектом мировой политики. Конечно же, такой отказ вполне оправдан с точки зрения таких групп, члены которых считают для себя возможной иную, приватную политическую субъектность в мире, не опосредованную символической национальной субъектностью. Но можно ли утверждать, что тенденции нынешнего миропорядка непременно должны обеспечить лидерство таким группам?
Пока что в выработке политических стратегий большинства стран мира задействованы элиты, рационализирующие активность «своих» режимов именно в категориях национальных интересов. В этом положении вещей ничего не меняет передача, скажем, в масштабах объединяемой Европы (где России заведомо не быть) многих суверенных национальных прав на общеконфедеративный уровень. Не буду здесь подробно обсуждать вопрос о столкновениях между национальными интересами государств и установками транснациональных субъектов хозяйственной политики, как ни интересно было бы проанализировать прогноз американского исследователя Р. Рейха о предстоящем будто бы в XXI веке преобразовании исторического противоборства труда и капитала в антагонизм территориальных государств и транснациональных корпораций [см. Reich 1991]. Существенно одно: для огромной массы населения земли, включая и общества «золотого миллиарда», предполагаемое полное отречение от концепции «национальных интересов» и от сюжетов, разыгрываемых символическими носителями этих интересов, ассоциировалось бы с угрозой превращения «своей» популяции в объект чужой политики, продиктованной чужими интересами.