В своих отношениях с соседними народами Северная и Южная Осетия дают нам два аспекта геополитического проявления единого осетинского феномена в регионе. Но точно также в 1992–1995 годах, в начале постсоветской эпохи, социумы двух Осетий предстали в качестве двух функциональных подсистем единого сообщества-системы. Как я попробую показать, в ту пору двуединая Осетия обладала редкостным в кавказском мире потенциалом государственного развития – возможностью перевести в геополитический регистр и в нем разрешить столь драматичную для многих новообразованных или потенциальных государств диалектику нации-этноса и нации-гражданства. Я намерен обсудить, как на основе этого потенциала в начале 1990-х откристаллизовался «осетинский проект», как и почему он оказался фрустрирован и заморожен, – причем такая опасность заключалась в самих его предпосылках.
В поле моего внимания будет главным образом период становления «осетинского проекта» и его расцвет при первой постсоветской администрации А. X. Галазова и С. В. Хетагурова, а также его кризис в первый год президентства Галазова, уже с определенностью предвещавший замораживание проекта и постепенное его «выветривание» во время чеченской войны и после нее. Выработав его на гребне региональной суверенизации, охватившей Россию, североосетинская номенклатура обнаружила впечатляющее государственно-политическое чутье, но не смогла реализовать свой замысел и исподволь от него отрешилась, продемонстрировав свою социофункциональную ограниченность. Я говорю об ограниченности социофункциональной, а не социальноклассовой, как, возможно, поступил бы аналитик-марксист – и данное отличие прямо связано с методикой моей работы.
Эта методика представляет по сути своей разработанную мною и на чей-то взгляд, вероятно, достаточно вульгаризированную версию структурно-функционального анализа, связанного с именем Т. Парсонса. Моя версия не просто предполагает наличие в жизни любого сообщества, способного притязать на суверенность, четырех знаменитых парсонсовских функций: экономически-адаптивной, интегративной, политически-целеполагающей, а также функции снятия напряжений через поддержание культурных образцов. Но я допускаю, что судьба общества в каждый момент определяется исторически конкретным отношением между этими функциями, и прежде всего между группами людей, по преимуществу представляющими поименованные функции в жизни общества: имеют ли эти отношения характер партнерства-кооперации, борьбы за лидерство или господства-подчинения, либо, наконец, такого синкретизма, когда некая функциональная группа одновременно берет на себя более чем одну роль из парсонсовской четверки. В последнем случае она часто подчиняет одну функцию другой, начинает рассматривать задачи, вытекающие из первой, сквозь призму своих основных доминирующих предпочтений, порождая тем самым разнообразные социофункциональные извращения и дисбалансы.