Я оставил свой помятый пылесос перед калиткой и вошел. Из-за двери двухэтажного коттеджа диким голосом орет Розенбаум. Пихнул дверь — не заперто. Прошел сенями, вышел в горницу. Трое на трое. Все в порядке. Спят.
Нашел я Тошу, стал его за ноги из этой кучи-малы вытаскивать. Но он и сам оклемался, вылез. Лыка не вяжет.
— О, — говорит, — Колек. А я как чувствовал, что ты приедешь. «Седня, — говорю, — славяне, Колек приедет. Бля буду».
— Будешь, будешь, — приговариваю я и волоку его за шкирку на свежий воздух. Вывел, тряхнул его слегка и говорю:
— Что ж ты, Антон Павлович? Тезка твой как говорил? «В человеке все должно быть прекрасно». А ты нажрался как свинья. А?!
Он слегка в себя пришел и вдруг всхлипывать стал — так жалобно:
— Чего ты хочешь-то? Ты скажи только, я сразу…
Дал я ему тут пару хороших оплеух, потом подтащил к бочке с водой, которая под водосточной трубой стояла, окунул его туда рожей и подождал, пока захлебнется. Тогда только вытащил. Смотрю: и вовсе стал приличный.
— Что случилось? — спрашивает почти трезво.
— Ты зачем, — говорю, — тварь такая, Рома на иглу посадил?
А он даже и глазом не моргнул:
— Не садил я его, — отвечает, — он сам. Он только спросил, где можно взять подешевле, я и помог.
— Ишь ты, благодетель какой. И за какие коврижки ты ему даром героин стал таскать? Не накладно ли? А ведь ты дерьма кусок даром не дашь. С чего это ты расщедрился?
Тут Тоша скорчил физиономию обиженную:
— Ну ты, Крот, всегда ко мне придираешься. А я, между прочим, люблю тебя, Крота…
Дал я ему коленкой по яйцам, чтобы не лез со своей любовью и чтобы время было молча подумать, чего стоит звенеть, а чего не стоит. И он минуты две молчал. Обдумывал. Только звуки шипящие издавал. А я в это время: «Где ты брал героин и зачем давал Рому? Где ты брал героин и зачем давал Рому?..» — и так — раз пятнадцать. Тогда-то он мне, как на духу, все и выложил:
— Есть, — говорит, — человек один. Он мне за каждую инъекцию, которую Роман себе делает, — платит. Я за последние месяцы на этом деле в три раза больше, чем с концертов, получаю. Он ведь совсем уже выдохся, доход с него все меньше и меньше. А скоро, чувствую, и совсем не будет.
— Я не понял, за что этот твой «человек» платит-то?
— За инъекцию. За укол.
— Я знаю, что такое инъекция. Я не пойму, ему-то это зачем?
— Какие-то медицинские опыты. И если он не врет, а он врать не станет, я его не первый год знаю, то на этом деле он может круто заработать. А тогда обещает и меня в пай взять. Но в чем там суть я, честное слово, не знаю. Почти.
Я уж не стал цепляться за это его «почти»; потому что надоело уже с гадом вокаться. Каждое слово — еле вытянешь, и каждое может оказаться враньем. Надо двигаться дальше.