— Да ты-то откуда знаешь?
— Да как откуда же? Вы ж только на днях четверых проводили. Да еще каких! — Ёган поднял палец вверх. — Что б таких на тот свет справадить, руку-то надо набить. И, думаю, не одной дюжиной обошлось, — он на секунду задумался, как будто считал что-то, и затем кивнул головой. — Точно не одной.
— Дурак ты. Что же они, по-твоему, ангелы были? Или они меня не убили бы, если смогли?
— Ну, уж не ангелы они были и убили бы вас за милую душу, не будь вы такой ловкач. И наших бы еще побили, да только всё одно — они души божьи.
— И, значит, я душегуб.
Ёган выразительно развел руками и начал чистить сапоги.
— А раз ты такой правильный, что ж ты просил меня научить тебя воинскому ремеслу? Тоже хочешь стать душегубом?
— А что ж, — вздохнул Ёган, — глядя на вас, скажу: душегубство дело прибыльное.
— Ну, раз прибыльное, то надо учиться. Бери-ка копье, щит, и давай, учись. Только на улицу иди.
— Что, сейчас что ли?
— А что такого?
— Так темнеет уже.
— Ничего, триста раз сделаешь, и спать пойдешь.
— Ну…
— Бери копье и иди учиться. — Настоял солдат. — Ишь, тоже мне, святоша…
Ёган вздохнул опять и полез в кучу, где были сложены доспехи и оружие.
— И не ставь сапоги мои так близко к огню, болван. И поутру что бы не забыл смазать их салом, и что б на заре кони были уже оседланы, не дай бог проспишь.
— Ясно, — грустно сказал слуга, а Волков повалился на перины.
Давно, давно он не испытывал таких ощущений: тепло, мягко, сытно, ничего не болит, и не нужно в ночь и в дождь заступать в караул. Вот так и жили благородные. Так жили обладатели гербов. Он думал, если все получится, то у него тоже будет герб, и дом, и перины.
Он задвинул занавеску кровати и теперь даже сквозняк не беспокоил его, даже можно было пока не укрываться, и тут черт дернул его подумать о женщинах и он сразу вспомнил ее. И десяток мыслей начали рвать его предсонное умиротворение в клочья, как волки дерут падшую лошадь. Он начал вспоминать весь разговор, вспоминал все до мелочей. И сейчас, вспоминая это, он понял, что построил бы разговор иначе, произносил бы другие слова, и стоял бы по-другому, и смотрел бы правильно, и использовал бы другие интонации. Собственные ошибки и откровенное хамство молодой госпожи вызывало в нем прилив раздражения. Каждая колкость этой девицы провоцировала в нем новую волну гнева. И сон ушел, не оставив и намека. В узком окне стало совсем черно, а он все лежал и злился. Уже и Ёган вернулся неразговорчивый, завалился на свою солому и молчал.
— Как зовут молодую госпожу? — спросил солдат.