.
Единственно благодаря стараниям и усердию этого самого «шептуна», как с усмешкою назвал англичанина Муравьев, угодили они с Владимиром Николаевичем осенью тридцать девятого в переплет в Навагинском форте. По сведениям, полученным от дружественных горцев, Белл в особенности развернулся среди шапсугов[81] и натухайцев[82], которых подбивал своими нашептываниями к набегам на русские форты по всей линии, пообещав миллион рублей за голову ее командира генерала Раевского. При нападении в ту сентябрьскую ночь Белл собственноручно наводил горские пушки на стены Навагинского форта.
— Так что у меня с этим господинчиком личный счет незакрытым остался, — подытожил свою речь Муравьев. — Да и у Владимира Николаевича, я думаю, тоже.
Зарин перестал жевать, задумался на секунду и потом кивнул.
— Телячьи котлеты чудо как хороши, — виноватым тоном сказал он. — Извините.
— Непременно передам Ее Императорскому Высочеству вашу похвалу, — улыбнулся граф Перовский. — Она, знаете ли, не на шутку гордится своим поваром.
Вернувшись от котлет к ситуации на Кавказе, министр подтвердил, что щедрые на выдумку англичане пакостничают там беспрестанно.
— Да-а-а… То одно у них, то другое, — говорил он и качал головой с таким выражением, будто жаловался на капризных детей. — И ведь, подумайте, какую несносную манеру избрали — подзуживают! Нет чтобы действовать прямо — они все исподтишка норовят. Лишь бы нас потом виноватыми выставить… А что с этим Беллом сталось в конце концов?
— Полагаю, отбыл шептун к месту дальнейшей службы, — ответил Муравьев. — А по мне, так надо было упокоить его мятущийся дух где-нибудь там же, на Кавказе, — и мир Божий стал бы чуточку лучше. Уж больно много крови пролилось из-за его шепотков.
— Вы ведь, кажется, просили разрешение на то, чтоб его устранить?
Ни один мускул в лице Муравьева не выдал того, что он удивлен.
— Да, — коротко ответил он. — Но это было неофициально. Я никаких служебных записок на сей счет не писал.
— Разумеется, — кивнул Перовский. — И после этого вы были отправлены в отставку?
— По болезни, — подтвердил Муравьев.
— Ну, разумеется, — с легкой иронией повторил сановник. — Почему же еще?
Вплоть до этого самого момента Николай Николаевич Муравьев напрямую не увязывал крах своей армейской карьеры с теми поступками и решениями, которые он мог позволить себе на Кавказе. Там он порой действительно прибегал к такому, о чем ни в одном штабе официально докладывать было нельзя, — и вовсе не потому, что обычно может насочинить себе штатский человек про вседозволенность на войне, а скорее наоборот. Действия его частенько вызывали неодобрение вышестоящих, поскольку при всей эффективности этих действий ими невозможно было щегольнуть в канцеляриях военного министерства. Бравых реляций на их основе не получалось, и оттого про отличия, ордена и чины его петербургскому начальству думалось горько и с недостижимой тоской. Однако основную причину своей преждевременной отставки Муравьев склонен был все же усматривать в бессрочном «отпуске» генерала Головина, последовавшем осенью сорок второго года. Лишившись тогда поддержки давнего своего командира, он стал уязвим, даже несмотря на то, что сам уже командовал одним из отделений Черноморской береговой линии.