Удивлял сейчас господин Семенов прежде всего своим жаром. Непредсказуем он и без того, конечно, был до крайности, однако к этой непредсказуемости, как ни странно, Невельской уже стал привыкать и даже с некоторым спокойствием ожидал от него всякий момент чего-нибудь этакого. Но вот огненный темперамент, с каким его собеседник живописал расположение мировых политических и военных сил на восточной окраине России, до настоящего момента в нем невозможно было даже предположить. О столкновении двух гигантских империй он говорил с таким сердцем, как будто это касалось лично его самого, как будто эти империи для него были просто два человека — не абстрактные государственные сущности, а два живых человека со своими характерами, причудами, слабостями и так далее, — и вот эти два человека зачем-то пришли к самой стене его дома и устроили там погром.
Возмущение господина Семенова в процессе поездки до Лондона приумножалось неожиданно проявившейся в нем наклонностью к поэзии, обретая черты какого-то уже античного отношения ко всему делу. Английский экспедиционный корпус, прибывший в Китай из Индии в составе четырех полков и двух рот артиллерии, он в конце концов стал именовать не иначе как Британским Львом, а маньчжурскую армию империи Цин — Китайским Драконом. Эти мифические чудовища в его изложении разрастались до неимоверных размеров, и, начав с разговора о конфликте как бы двух обычных людей, в итоге господин Семенов пришел к масштабам поистине Гомеровым. Лев, разорвавший Дракона, грозил двинуться дальше на север, и в таком случае под угрозой могли оказаться наши восточные территории. Гонконг, захваченный Львом, вряд ли удовлетворил все его аппетиты.
Господин Семенов, размахивая руками и то и дело вскакивая с кресла, рассказывал о Нерчинском договоре[49] семнадцатого века, по которому граница между Китаем и Российской империей в бассейне Амура оставалась до сих пор неопределенной, а значит, у Льва имелись теперь и юридические основания если не совершить могучий прыжок, то во всяком случае — протянуть свои лапы на север.
— Вам ведь наверняка известно, как это бывает, — горячился господин Семенов. — Проснешься поутру, откушаешь того-сего, по саду пройдешься. Кругом чистая радость. Яблони зацвели, солнышко нежное, птички поют — одного лишь тебя ради, сердечные, надрываются. А ты ходишь, и ходишь, чего-то все ждешь. Чего-то еще хочешь, томишься. И главное — не поймешь ведь чего. Знаешь только, что очень этого хочется. Прямо сил нет терпеть. Но вот чего — непонятно… А? — Он торжествующе рассмеялся, завидев улыбку на лице Невельского. — Знакомо? Даже не отвечайте, дражайший Геннадий Иванович! Вижу, вижу: знаете, о чем говорю! Так вот, к чему это я? У Льва, у Британского, даже тени таких сомнений нет. Понимает он твердо, чего хочет. И можете быть уверены — когти свои уже наточил. С Камчатки почти каждый месяц в Петербург донесения шлют об американских китобоях да голландских купцах. То за этим в Петропавловск зайдут, а то вдруг за тем. Только сдается мне, что все они такие же голландцы примерно, как мы с вами. Флаг чужой поднять — это ведь, ой, нехитрое дело. А вот оборону русскую высмотреть, какая у нас в Петропавловске имеется, — это уже, знаете ли, польза. Особенно в том свете, что никакой обороны там у нас, в общем, и нет. Пара-другая пушечек столетней давности да гарнизон из пятнадцати калек. А бухта Авачинская, она дорогого стоит. Несколько батарей по берегам поставь — и любую осаду отобьешь. Естественная, так сказать, крепость. К тому же не замерзает. Корабли принимает любой осадки. Следовательно, торговля круглый год. Я бы на месте англичан ради одной этой бухты нам войну объявил. Причем на недельку — не больше. Бухту бы Авачинскую у нас отхватил, а потом и мирный договор подписывать можно. Это вам хоть я, хоть сам генерал-губернатор скажет.