Йошке нынче двадцать пять или двадцать шесть. Парень он видный, красивый. Говорят, и силой его бог не обидел. Задираться, правда, Йошка не любит; но, уж если кто к нему драться полезет, руку его запомнит надолго. И одевается он не бедно, хоть зарабатывает только на земляных работах; всегда у него хороший табак — не как у других землекопов, которые хорошим куревом редко балуются, а больше берут табачный лист, разомнут, натрут его в ладонь и скручивают из крошева цигарки. Табак этот так и называют: венгерский королевский натиральный.
Из каких средств умудряется Красный Гоз на широкую ногу жить — неизвестно. В деревне говорят, мол, рука у него цепкая: что глаз увидит, те рука зацепит. Однако что бы там ни говорили, а с поличным никто еще Йошку не поймал. Люди считают: это, дескать, потому, что дела свои он делает, когда другие спят или совсем о чем ином думают. К тому ж на бедняцкое добро Красный Гоз никогда не позарится; не трогает он и своих односельчан. Ну а господским попользоваться — в глазах мужиков такое дело и не грех совсем. Больше того, в деревне на такого человека вроде как на героя смотрят.
Впрочем, разговоры, они разговорами и остаются; если же разные случаи вспоминать, так в прошлом году, например, когда перестилали у Гозов кровлю, кончился камыш.
— Слышь, Йошка, — говорит вечером кровельщик, старый Кишторони, — приходить мне завтра утром иль не приходить?
— А отчего ж не приходить, дядя Иштван?
— Камыша, вишь, больше нет. Кончился. Надо бы еще связок двадцать — двадцать пять.
— Вы приходите, приходите. Сколько надо, столько будет.
И в самом деле: утром тридцать связок камыша стояли во дворе, сложенные в пирамиду…
Ночью с воскресенья на понедельник, после посиделок, совсем извелся Йошка, ворочаясь на постели. Даже мать то и дело вздрагивала спросонья, поднимала голову с подушки. Ох, что-то неладно у сына, а что — понять не может. Все так славно вроде бы складывается. Берет сын за себя ту девку, которую хочет. Земли полклина… хата… виноградник… Мог бы и еще богаче невесту найти, если б поискал. Разве не так? Пусть покажут ей другого такого парня в деревне! Полклина земли… хата… Ох ты, опять повернулся, никак улечься не может.
— Что с тобой, сынок? — спрашивает она тревожно.
— Ничего, мама, ничего, я так… — и снова ворочается беспокойно, даже доски под ним стонут.
— Мучает тебя что-то, сынок.
— Бросьте, мама, ничего меня не мучает. Так, вспомнил кое-что…
Даже глаза у Йошки болят, до того он старается заснуть. А ночь тянется и тянется, конца ей не видно, и, чем больше лежит он без сна, тем сильнее томят его бредовые желания. Изо всех сил пытается Йошка об Илонке думать, но в темноте печальное лицо Марики стоит перед ним и никак не исчезает. Зажмурит Йошка глаза, снова откроет — все напрасно, отовсюду смотрит на него с упреком, с обидой это лицо. «Полклина земли, хата…» — силится думать он о том, что наполняет душу довольством; но сейчас и это не помогает. Вот тьма в комнате словно колыхнулась от какого-то дальнего отсвета, а Йошке чудится порывистое движение Марики, когда она наклоняется к нему всем телом. Жучок-точильщик осторожно пилит потолочную балку — звук этот, если долго прислушиваться, будто тихий Марикин плач. Потом вдруг вспомнится заливистый ее смех; смех этот и ласкает, и дурманит так, что подушка под головой становится горячей и неудобной. «Илонка — красивая, очень красивая, да к тому же полклина земли и хата…» — твердит Йошка про себя, сжав зубы, и старается предоставить Илонку рядом с собой. И та наконец является ему как в тумане; он видит ее голые плечи, которые приближаются, закрывают ему глаза, рот, не дают дышать, и он погружается в жаркий, стыдный сон — чтобы через несколько минут снова очнуться измученным и разбитым.