Бабушка сильно удивила Лену во время этих событий. Она, бывало, хваталась за сердце, когда узнавала о школьных неприятностях Лены, а тут проявила удивительное присутствие духа, даже бодрость, и первая стала проявлять признаки здравомыслия, это если учитывать то, что вспоминая о своем детстве и юности, она говорила Лене, что так грубо отвечать своей маме она бы ни то что не посмела бы, ей бы даже в голову это не пришло, она рассказывала, что до конца жизни обращалась к родителям на вы, а они ведь простыми людьми были совершенно, прабабушка даже читать так и не научилась. «А все равно я ее уважала, а все равно она мне казалась умнее порой, чем некоторые профессора, просто жизнь у нее был тяжелая», — говорила бабушка.
После того как аффект у старших в семье прошел, то есть перестали они по десять раз за вечер врываться к Лене в комнату с вопросом «что делаешь?», прекратили первыми бежать к телефону, к двери, устали выяснять, где и как долго пропадала Лена, тем более что нигде она особо не пропадала, а рассказы ее были такими скучными, что слушать их раз за разом не было, видно, никаких сил даже у самых бдительных родных, когда перестали мама и бабушка ругать Лену за то, что она, возможно, беременна, и одновременно завуалировано досадуя, что это вовсе не так, Лена оказалась внезапно предоставлена сама себе. Некое отчуждение пролегло между нею и двумя другими членами семьи. Иногда Лена чувствовала себя едва ли не в школе, будто снова оказалась в своем классе. Хуже ей от этого не было, главное, что основное осталось не замеченным. А ведь она однажды, во время одного из скандалов едва не выпалила правду, лишь бы от нее отстали, потом же очень долго переживала, что едва не раскололась. Ей даже представить было страшно, что бы тогда произошло, мама, наверно, даже решетку бы на ее окно повесила и заперла бы под замок.
Вообще, если бы не стишки, а их написалось несколько штук, если бы не утешение, исходившее от них, Лене пришлось бы гораздо тяжелее. Ей нравилось, что как бы сильно ни пытались контролировать ее мама и бабушка, чуть ли не на цепь могли посадить — залезть в ее голову они не могли. От речи, беспрестанно двигавшейся в ее голове, как кинопленка, не могли они ее избавить никак.
Глава 3. При этом он обладает правом
Позже эти два-три года слепились для Лены в единый эпизод, так что она не могла припомнить, в каком порядке, когда по времени происходило то-то и то-то. Было в этом времени нечто от романов Джона Ирвинга, тех сумбурных, но хорошо подготовленных мест в книге, где он авиакатастрофой, автокатастрофой избавляет читателя от определенных героев, или торопится к точке в конце, разбрасывая в могилы тех персонажей, что успели дотянуть до финала. Начинался этот новый этап ее жизни, несомненно, свиданием с Михаилом Никитовичем. Лена совершенно не помнила потом, как оказалась в его невероятно чистенькой квартирке, в его кухоньке, где возле батареи под окном стояли в два ряда до блеска отмытые пивные бутылки. Не помнила совершенно, а ведь сама как-то просто пошла, пошла, позвонила в дверь, он молча открыл, снял с нее пальто и ушел ставить чайник. Когда Лена, разобравшись с замками на сапожках, проследовала на шум горящего газа и греющейся воды по рыжей краской выкрашенным доскам пола, Михаил Никитыч уже дымил за столом и виновато смотрел на холодильник, шумевший, как стиральная машина.