— Даже спрашивать боюсь, как тебе досталось, — сказал Михаил. — Крепко я тебя подставил, конечно. Мне племяш рассказал, как тебя тиранили твои мамки и няньки. Мне он тоже бока намял за тебя, но тут заслуженно все, конечно.
Лена сидела на невероятно твердом табурете, чья твердость была будто выпрессована многолетним сидением на нем тяжелого Михаила, и понимала только отчасти, о чем это Михаил Никитыч говорит.
— Ну, племяш мой, участковый. Ты уж, наверно, заметила фамильные наши черты в нем. Лысина там, толстота.
Он повернул к ней улыбавшееся половиной рта лицо, и Лена увидела, что глаза у Михаила темные из-за расширенных зрачков.
— С такой фамильной чертой много кто, — ответила Лена. — У нас такой черчение преподавал и военруком был по совместительству.
— В пятидесятой школе? Так это Серега, мой брат двоюродный, — скучно сказал Михаил. — Говорю, это фамильное.
— Его в школе Фокусником звали, — улыбнулась Лена. — От него на уроках черчения спиртом не пахло, а на уроках НВП — пахло.
Михаил замялся, потом сказал пластиковой кухонной скатерти:
— И фокусы у нас в семье в принципе…
Затем опять поднял на Лену свои казавшиеся диковатыми глазищи:
— Но ты ведь не о фокусах пришла говорить? Написала что-то? Или завязать решила?
А Лена вместо ответа смотрела на окно кухни, верхняя половина которого была прозрачной, а нижнюю покрывала белая водяная испарина, на фоне этой белизны стояла на подоконнике невероятно зеленая герань, чьи сочные листья покрывала заметная растительная шерстка, между листьями гроздьями висели яркие цветы. Дома герань была чахлой, хотя как ее только не поливали, куда только не ставили — никогда не цвела, а тут стояла под открытой форточкой и была настолько мощной, что казалась чуть ли не ростком баобаба, или триффидом, способным вылезти из горшка, поставленного в блюдце. Запах герани перебивал даже пивной запах Михаила. Михаил понял Ленино завистливое молчание по-своему. Он сказал:
— В любом случае… — удалился, зашевелил ящиками в соседней комнате, а вернувшись, застал Лену стоявшей возле окна, трогавшей листья герани.
Лена не поняла ничего, когда Михаил положил на середину стола несколько крупных купюр. Затем она поняла деньги как плату за молчание, отчего сразу же Лене захотелось уйти: она-то считала, что от чистого сердца молчит, хотя молчала во избежание большего нагоняя, но было в этом ее утаивании от матери и бабушки стишков некое чувство, которое она считала благородным, и когда оказалось, что оно стоит вот этих вот нескольких бумажек на кухонном столе, что-то в ней вспыхнуло гневное, так что она застряла в прихожей, не в силах застегнуть трясущейся, скользкой от волнения рукой заедавшую молнию на сапоге.