Напрасно Лена надеялась и на то, что зависимость от стишков ослабнет на новом месте. Стихи не пропали, а стали будто просторнее, словно вместив в себя то пространство, что находилось между бывшим ее жильем и новым. Полностью переменились разве что сны, которые будто остались от прежних жильцов. В этих снах Лена ссорилась с каким-то мужчиной, одновременно боясь, что он уйдет от нее навсегда, либо ехала, почему-то, в Тюмень на поезде, в светлом от солнца плацкартном вагоне, где кроме нее, сложенного белья на полках и пары чужих детей (но во сне она знала, что это именно ее дети) — не было больше никого.
Если бы не своевременная предусмотрительность Снаружа, Ленино пристрастие к стишкам, скорее всего, раскусили бы довольно быстро. «Это Никитыч нигде не работал и не собирался, — прямо сказал он, хотя и сам только числился то ли на предприятии ВОС, то ли вахтером на каком-то загибающемся заводике, — а тебе с детьми работать. Они, сука, глазастые, они и не такое выкупают». Им решено было завести Лене контактные линзы, благо повод имелся: нижний ряд таблицы Сивцева Лена уже не могла разобрать, во второй снизу строке путала «н» и «к». Снаруж говорил, что многие стихоплеты оправдываются тем, что зрачки у них расширены из-за контактных линз, некоторые даже ставят их себе, вопреки медицинским показаниям. Еще Снаруж заставил Лену наизусть выучить слова: пилокарпин, карбахолин, ацеклидин, фосфакол, армин, фосарбин. «На всякий случай, всякое бывает, сама уже знаешь, — пояснил он. — А вообще, ты главное лыбу не дави, у нас в Россиюшке такое не любят, — советовал он. — Нисходяшку словишь — хер с ним — все такие, а вот этот энтузиазм и нездоровый оскал пытайся убрать — не поймут. Аспиринку помогает во рту держать, если на Крошку Енота пробивает. Педагогу, по-моему, даже к лицу, если у него этакое отвращение, знаешь, во время выкликания из журнала и других всяких дел, какие там у вас, не знаю».
Совет про таблетку аспирина во рту был хорош на самом деле еще и тем, что каждый раз, когда Лена пользовалась этой подсказкой, сразу ее мозг принимался вытаскивать одно за другим воспоминания о Михаиле Никитыче, Снаруже, Славе, длинном однокурснике — и люди эти, чем дальше Лена находилась от времени настоящего соприкосновения с ними, становились все милее, превращались в чуть ли не единую личность, которая просто умела принимать разные формы.
По вечерам, если не была занята работой, телевизором, чтением (а екатеринбургская библиотека Лены началась с Мандельштама, а затем стала стремительно разрастаться современными иностранцами и русскими классиками), ее вдруг прибивало какое-нибудь воспоминание с улицы Оплетина, института, тех мест в Тагиле, где они побывали со Снаружем, вмешивалось в любое домашнее занятие: готовку ли, уборку, да так навязчиво порой, что Лена через усилие, через останавливающий жест двумя руками, слова «Так, всё!», заставляла память прекратить показывать эти многочисленные цветные слайды, крутить эту пленку.