Не так уж она и была одинока. Двоюродная сестра оказалась очень общительной особой, вполне себе обаятельной, но ироничной настолько, что ирония эта сказалась во всем ее существе: взгляд ее, обращенный к очередному воздыхателю, походил на одновременный взор рентгенолога, психиатра, уролога и проктолога. Она была старше Лены всего на три года, знала китайский, английский, немецкий языки. Выращенная отцом-одиночкой, сама с легкостью чинила электроприборы и могла ковыряться в машине, хорошо готовила. Сестра не могла притворяться, что ей что-то не нравится. Скорее всего, большинство мужчин отпугивало от нее то, что если мужчина не очень удачно шутил какой-нибудь стандартной расхожей шуткой, повторенной многими, или говорил какую-нибудь по-народному колоритную фразу, вроде «спать хочу, как медведь бороться», она смотрела на сказавшего поощрительно, с таким добрым сочувствием и смирением, какое отличает лица учителей рисования и музыки.
За три года в новом городе сестра сводила Лену на множество двойных свиданий, не окончившихся ничем.
Когда родители жениха спросили Лену, как она познакомилась с их сыном, Лене хотелось ответить: «Чудом». Так уж получилось, что сестра стала сплавлять ей кандидата в ухажеры, знакомого ей только по телефонным звонкам и рассказам знакомых, предложила Лене сходить посмотреть на очередного весельчака вместо нее. А Лена согласилась, слегка контуженная после выпускного, всех этих растроганных родителей, плачущих выпускниц, а в особенности стихотворения, посвященного ей — классному руководителю, «который был как мама». Зачитанный дрожащим голосом одной из учениц, стишок напоминал какого-то юродивого с этими аляповатыми сравнениями, внезапными язвами странных рифм, и не рифм даже, а неких созвучий (к примеру, «нее» — «зло»), жонглированием «ведь» и «же» для попадания в размер. Чудовищно было то, что выпускной снимало сразу несколько видеокамер; другое дело, что на видеозаписи гримасы Лены можно было трактовать как попытку скрыть слезы. Сложнее пришлось утром, когда школьники, родители и Лена пошли встречать рассвет на Калиновские разрезы, где солнце должно было красиво отразиться от воды пруда, можно было сделать какие-то особенно красивые снимки и всунуть в памятную любительскую киношку еще и восходящее светило. По пути до финального расстрела фотовспышками чтица стихотворения прилипла к Лене и стала расспрашивать, насколько хорошо было ее записанное в столбик прощание с любимым учителем.
«Мне было приятно, но само стихотворение очень нехорошо ты написала, хотя видно было, что старалась», — сказала Лена и сама ужаснулась сказанному, пускай неловкость была несколько смазана бессонной ночью за праздничным столом и выпитым вермутом, так тепло растекшимся по всему ее организму, будто Лена и не пила вовсе, а побывала на сеансе массажа. Выпускница не обиделась даже, скорее смутилась. «А что там?» — спросила она. Лену прорвало на разбор текста, который она, оказывается, неплохо запомнила с первого раза: так ее впечатлили больные места в этих стихах, что (она прекрасно понимала это, но ее уже несло) вовсе не обязан был изображать из себя литературный шедевр, но даже и полноценным стишком мог не являться. Это ведь были просто слепленные второпях слова на одном только чувстве как бы любви, которое тихая хорошистка вроде как должна была испытывать к своей молодой и, в принципе, милой училке.