Через час Камилла, в своем темно-сером костюме, который она с трудом отчистила от грязи, двинулась по направлению к Петерштрассе. Дождь прекратился, а пыль превратилась в грязь.
Вооруженные лопатами и мастерками, — а кто и вовсе лишь при помощи рук, — мужчины и даже женщины с волосами, спрятанными под косынками, разбирали развалины, закладывали новые фундаменты, строили.
В газете «Leipziger Zeitung» Камилла прочла, что несколькими днями ранее, первого мая, на Аугустусплац собрались двести тысяч человек, и вот этот огромный хор принялся петь; управлял ими седовласый профессор музыки, которому чудом удалось выжить в концентрационном лагере. «Где они черпают силу, чтобы начать все с ноля?» — подумала Камилла. Она представила себе города, изувеченные войной, — Ковентри, Сталинград… Если бы она жила в одном из них, у нее было бы лишь одно желание: побыстрее собрать чемоданы и сбежать неважно куда, но только подальше от этих развалин.
Скорее всего до войны это здание было очень нарядным. Под грязью и сажей угадывались очертания кариатид и резные ограждения балконов. Девушка вошла в подъезд. Табличка гласила, что Крюгеры проживают на третьем этаже.
Подойдя к нужной ей двери, француженка сделала глубокий вдох, чтобы набраться мужества, и только тогда нажала на кнопку звонка. Тотчас за дверью заплакал ребенок. Девушка почувствовала, что ее рассматривают в глазок. Ее ладони стали влажными, а сердце забилось, как сумасшедшее. Щелкнул замок.
— Ja?
Дверь открыла женщина в старой мужской кофте с растянувшимися карманами, в белой блузке и прямой юбке, доходившей до середины икры. Седые волосы удерживала повязка. У нее было любезное лицо, по-старчески отвисшие щеки, но живой, выразительный взгляд.
— Мадам Ева Крюгер? Я — Камилла Фонтеруа, дочь Андре.
Ева в изумлении распахнула глаза.
— Господи Боже! — прошептала она по-французски. — Входите, входите, мадемуазель, прошу вас.
Камилла вошла в маленькую темную прихожую. Ева закрыла входную дверь и пригласила девушку пройти в гостиную, окно которой выходило на улицу. Оно было открыто, и в комнату долетал треск и грохот — поблизости сносили дом.
Девушка знала, что это не та квартира, в которой вырос Петер. Здесь ничто не напоминало о нем, казалось, что разрозненная мебель, стоявшая в гостиной, не имела души. Камилла взглянула на буфет, на котором громоздились тарелки и стопка партитур, и тщетно поискала глазами рояль, о котором ей столько рассказывал отец.
Ева усадила гостью, а затем достала бутылку шнапса и два стакана.
— Мы храним ее для особых случаев, — с улыбкой сообщила она. — Как поживает ваш отец?