К подъезду модного дома тянулась вереница автомобилей с шоферами. Американец предложил Камилле сесть в черный «гочкис», чтобы отправиться к Липпу[69].
Пока машина ехала по мосту через Сену и въезжала на бульвар Сен-Жермен, Камилла исподтишка наблюдала за своим спутником. Обаятельный сердцеед, Виктор Брук обладал внешностью типичного американца, гордящегося тем, что его страна выиграла войну, и ни на секунду не сомневающегося в моральном и экономическом превосходстве Америки. После освобождения такие парни завоевали сердца европейцев, так же, как покорили Европу их жвачки, нейлон и джаз. И вот сейчас, через несколько лет после окончания войны, ими продолжали восхищаться, не без некоторой затаенной зависти.
— И чего ради вы меня похитили?
— Ради вашей красоты.
Камилла подняла глаза к небу. В тридцать один год она уже не была наивной девочкой, краснеющей от подобного рода комплиментов.
— Я так понимаю, это суть ваших помыслов, не правда ли?
— К чему врать? Если хотите, я могу упомянуть ваш ум, а в его наличии я нисколько не сомневаюсь, поскольку знаю, что вы управляете фирмой наравне с вашим отцом. Могу сказать, что всегда восхищался Домом Фонтеруа, который соперничает с моим бутиком на 7-й авеню. Я предпочитаю быть откровенным, Камилла, вы ведь позволите мне называть вас Камиллой? Я нахожу вас очень красивой и хотел бы познакомиться с вами поближе.
Девушка не смогла сдержать улыбку. Как можно противостоять столь блистательному мужчине, который пожирает тебя глазами и засыпает комплиментами? Она решила получить максимальное удовольствие от этого незапланированного обеда и откинулась на сиденье из искусственной кожи. Камилла радовалась, что этим утром надела свое любимое желтое шелковое платье с черным поясом, которое выгодно оттеняло цвет ее лица и подчеркивало стройность фигуры.
Под расписанными сводами, в окружении многочисленных зеркал заведения Липпа, Виктор Брук с обескураживающей откровенностью жителя Нового Света рассказал своей спутнице о себе самом и о своей семье. Камилла узнала, что предок Виктора был выходцем из Армении, отправившимся в Америку во второй половине восемнадцатого века. Свое состояние он нажил на торговле пушниной. В то время шкуры выдры, бобра и норки индейцы отдавали в обмен на ножи или кастрюли, продать же эти меха в Европе можно было за огромные деньги. За одно ружье аборигены Америки предлагали две шкуры бобра, за одеяло — восемь, а за топор — три.
— Это было опасным ремеслом, — увлеченно рассказывал Виктор. — Утверждают, что в те времена лишь меховщики да миссионеры осмеливались забираться в те места, куда до них не ступала нога белого человека.