Конопач сидел на коне свободно, как на лавке. Задирал босые ноги, откидывался назад. Мог ехать задом наперёд. А я трясся, держась за гриву. Как же он хохотал, когда я свалился!
Раза три он снова подсаживал меня на пегашку, словно нарочно, чтобы посмотреть, как я буду падать.
Пегашка каждый раз останавливалась и жалостливо на меня поглядывала. А Конопач взвизгивал от радости.
И я не обижался. Покорённый ловкостью и лихостью Андрона, готов был ещё раз свалиться с коня для его удовольствия.
В синяках и ссадинах явился во двор Андрона, где поджидал его дедушка Кцрясь.
— Ай, ай, ай, — пожалел меня Кирясь, — как же это ты так отделался, Учителкин?!
Промыл мои ссадины и синяки квасом, дал напиться и уложил в телегу на мягкое, свеженакошенное сено.
Он взял нас с собой на пашню.
Пегашка везла. Гнедка бежала в пристяжке. За нами пылила соха, повёрнутая горбом вверх. И резво носилась собачонка, вспугивая жаворонков.
Я нежился на сене, полёживая в телеге, забыв про синяки и царапины.
Затем мы пахали. Пахал дед Кирясь, вцепившись в соху руками и удерживая её в борозде. Пегашка тащила соху. А гнедая следом — борону. Мы с Андроном по очереди водили её в поводу.
А когда надоело и ноги стали заплетаться, увязая в мягкой пашне, отдали повод деду. Кирясь подвязал его к сохе, и лошадь отлично обошлась без нас.
Мы стреканули в ближайшую рощу. Здесь Конопач стал лазать по берёзам, разорять грачиные гнёзда и набрал полный картуз грачиных яиц.
Развели костёр и стали их печь.
— Вот наедимся! — радовался Андрон. — Дармовые!
Но пиршество наше не удалось. Все яйца оказались насиженными. Внутри уже были крошечные синие грачата.
Подъехавший на дымок костра дед Кирясь стал ругать нас. Ухватил рыжего за ухо. Но Андрон увернулся и закричал, что пожалуется отцу.
И выполнил свою угрозу. Откуда ни возьмись, подкатил на лёгкой тележке, запряжённой озорным жеребчиком, отец Андрона, по-уличному прозвищу «Губан», по фамилии Абрамов.
— Ты моего сына не тронь! — погрозил он старику кнутом. — Он тебе не родня и не ровня, понял?
И дед Кирясь молча поклонился. Оказывается, он был у Абрамовых батраком, а не настоящим дедушкой.
Сам Губан не пахал, не сеял, разъезжал по деревням, скупал пеньку и сало. А потом подороже продавал.
Не мужик, не купец. Таких на деревне звали прасолами.
Сына своего за дружбу со мной Губан похвалил:
— Это хорошо, играй, играй с Учителкиным.
А мне сказал:
— Держись за своих, мордовских, а Гришку ты брось, он тебе не ровня.