И был под деревом омут.
Сама Ариша старалась его оплывать.
А теперь вот. Даже не прыгнуть. Просто тихо скользнуть.
Омут примет. Омут добрее Степана.
— Степа. Только б увидеть еще. Поглядеть…
В Зоологическом взвыло зверье. Кормежка. Звери попросту рвут от дымящихся туш куски горячи и терпки.
Прикроет лапой тяжелой. Надсядет грудью на мякоть. Мордой вроится наискось. Ворчит и срывает. И грудь у зверя широка.
Стояла долго перед афишей кино. Потом у витрины. По-детски, не соображая, смотрела. Потом поймала ребенка. Хотела тихо ласкать. Он вырывался. Раскопала мелкий совзнак — купила пряник. Дала ребенку. Сама кусок отломила. Потом по Тверскому дошла до площади. Улыбнулась на монастырь:
— Не туда ли махнуть? Грехи зачитывать буду. Недаром девки смеются — что монастырь, что бульвар. Оба дело — к копейке. И на бульваре он. Монастырь-то девический.
Дело было к двенадцати. С трамваев спешили. Сидела как на скамейке на низу пьедестала у Пушкина. Косился мягко на низ. И, казалось, подмигивал.
Его перебили:
— Поз-звольте, барышня, к вам…
— Проходите…
— Наркомпочтительно вас наркомпросим…
Прогнала их наотрез.
— И к-к чорту… Наркомфинансы товос. Разнаркофинились.
Остановился трамвай. Мимо Пушкина трое. Две женщины. Третье — не разберешь. Шагали быстро. И вдруг…
Арише почудилось… Метнулась почти бессознательно. И бессознательно крикнула:
— Нина. Нина Василь… Нина Евгеньевна…
Та мучительно долго не узнавала.
— Ариша я, Нина Евгеньевна!
— Однакоже вы изменились. Вы совсем не одеты. Пойдемте — поговорим.
В Гнездниковский. На лифте. В девятый этаж.
Пили чай. Жевала тонкие ломтики. И боялась расспросов. Еще бы! Нина Евгеньевна — дама по-партийному строгая. Может быть, говорят и года. Бой жизни, с достоинством скошенный, придал сановитость и выдержку. В словах и жесте сквозит механичность и убежденность зубрежки. В голосе — авторитет.
О Степане Ариша не смела. О себе как газетную передовицу.
— Жила. Голодала. Работа от случая к случаю.
— Удовольствиев не было.
— Словно пустая бутылка.
— Бутылка… Вы выпиваете?
— Бывает.
— От нашей жизни не гвозди жевать. Безработные вроде.
— А зачем вы тогда… не сказавшись уехали?
— Так. Делать там нечего. На сухом и рыба подохнет.
— Нехорошо.
— Как кому. Бывает и хуже.
— А знаете, мой Колтычев…
Но зазвонил телефон.
— Извините…
Ушла, оставив Аришу в жару.
О Степане больше ни слова. Разговаривала ни прочего. И между прочим:
— Работу получите. Заходите через неделю. Впрочем, можно и раньше. Придется, может, в провинцию.
«Должно, услать захотела. За Степана боится. Аванцом приревновала». — Ее душило: — Встать вот и выпалить: Не нуждаюсь я, мол, ни в тебе, ни в работе. И в Степане твоем не нуждаюсь. А то: «мой Колтычев»… И в провинцию. Пусть с тобою качается. Пусть…