Один из трюизмов исследований научно-фантастического жанра состоит в том, что в научной фантастике реальность «остраняется» единственным фантастическим допущением. Дарко Сувин определял научную фантастику как жанр, который «берет выдуманную („литературную“) гипотезу и развивает ее с полной („научной“) жесткостью».[2]
Произведения Стругацких отвечают этому определению, но под странным углом. Их описание ординарной советской реальности действительно «остраняется» некой единственной экстраординарной предпосылкой. Фантастическое допущение пьесы, бросающее тень сверхъестественного на повседневные сцены, состоит в том, что в 1990 году, в разгар горбачевских реформ и политики гласности, страна может неожиданно вернуться к темным временам террора, погромов и тоталитаризма. В этом случае, впрочем, вектор между жизнью и литературными предположениями меняет свое направление.
В августе 1991, четырьмя месяцами позже опубликования пьесы «„Жиды города Питера“, или Невеселые беседы при свечах», неудачная попытка переворота, устроенная коммунистами-сторонниками жесткой линии, превратила «фантастическую» гипотезу Стругацких в предотвращенную политическую реальность. Для российского писателя, возможно, всегда было приятнее видеть, как жизнь предотвращает искусство, нежели имитирует его.
В нижеследующем исследовании творчества Стругацких я постараюсь выявить модели взаимодействия между описаниями Стругацкими советской реальности и «фантастическими допущениями», доказав, что они исходят из наследия русской литературы и культуры в целом.
Эта книга не является систематическим рассмотрением развития творчества Стругацких или общей интерпретацией места Стругацких в мировой научной фантастике. Скорее, я иду к их творчеству от анализа истории и развития русской литературы «основного потока», стремясь определить место Стругацких в контексте уже устоявшихся, исконных русской литературы и культурных традиций.
Одним из побочных эффектов такого рода подхода является то, что он бросает некоторый свет на природу восприятия творчества Стругацких на Западе. Удивительно, что наиболее популярные в Советском Союзе фантасты не пользуются на англо-американском рынке успехом, сравнимым с успехом, например, поляка Станислава Лема. Оставляя в стороне проблему неадекватных (в некотором роде) переводов на английский язык, удивительно малый успех произведений Стругацких на Западе можно частично отнести на счет недостаточного знакомства читателей с глубинными русскими вопросами, поднимаемыми Стругацкими в мнимо интернациональном жанре.