Время, не заполненное подлинной жизнью — ее и не было в этом киногороде, — неслось как бесцветная, неуловимая птица. Целый месяц проходил быстрее, чем обычно проходит наполненный жизнью день. Годы прошли, а у Михаэля было такое чувству, будто он всего несколько недель живет в Голливуде.
Но в этом пустом существовании была все же светлая точка. Спасительная рука Америки сохранила жизнь Михаэлю, и в кровоточащие дни войны он вспоминал с благодарностью и не забывал ни на минуту, что значит жить в стране, которая, не в пример Франции, предоставляет неограниченную свободу всем, кого она приютила.
Михаэль писал, хотя его постоянно мучил удушливый, тропически мягкий климат, каждый день он дописывал еще несколько фраз, и это давалось ему так тяжело, как никогда прежде. Закончив предпоследнюю главу весной 1944 года, он попал в затруднительное положение — ему пришлось прекратить работу над романом, ибо роман завершался окончанием войны, и поэтому надо было сперва дождаться конца войны, чтобы правдиво изобразить отдельные подробности. Как-то, прогуливаясь по голливудскому бульвару в самом мрачном из-за длительной бездеятельности настроении, Михаэль остановился перед витриной, где были выставлены предметы мужского туалета и в центре — голубой шёлковый галстук с изображением голой, телесного цвета женщины во всю длину галстука. На ярлыке стояло: «Ручная роспись». (Несколько недель до этого он прочел в одном журнале статью о том, что в Америке есть расписанные от руки галстуки-подлинники, которые стоят одну-две тысячи долларов, а также такие, которые изготовляются в единственном экземпляре и стоят пять тысяч долларов.)
И вот, взглянув на этот галстук с голой женщиной, Михаэль вдруг вспомнил грязную улыбку человека, с которым он встретился сорок лет тому назад в Ротенбурге на Таубере. В те далёкие-далекие времена Михаэль работал маляром, он нанялся на работу к баронессе Жозефе фон Уфрендорф и подрядился соскрести старую краску со стен и потолков замка в стиле Людовика XVI, а потом вместе с другим маляром заново покрыть их краской. Баронессе Жозефе было тогда тридцать два года, она начала уже увядать — одинокая старая дева, утратившая всякую надежду, что мужчина, о котором она мечтала, когда-нибудь придет и сделает ее своей женой. И, конечно, двадцатидвухлетний красильщик немедленно влюбился в нее. В комнате лакея, которую тоже надлежало соскрести и перекрасить, висела цветная литография — толстая, обнаженная женщина и господин во фраке, занесший хлыст для удара. Лакей указал Михаэлю на непристойную литографию и, грязно улыбаясь, обронил: