Но за несколько строк до этого признания и похвалы Михаэль прочел: «Не подлежит сомнению, что оно (произведение) во многом пронизано духом Фаустуса, его настроениями и идеями, которые, впрочем, принадлежат автору не меньше, чем мне».
Михаэль задал себе вопрос: с какой целью написал Томас Манн эту фразу, которая сама по себе противоречива? Почему вначале он утверждает, что «Немецкая новелла» пронизана, и даже «без сомнения», духом Фаустуса, его настроениями и идеями, когда в конце он же сам вынужден признать, что эти идеи и настроения в равной мере принадлежат нам обоим. Может быть, подсознательное чувство справедливости заставило его в конце фразы взять свое утверждение обратно? Но неужели Томас Манн, который так хорошо знает человека, не мог понять, что недоброжелательный читатель обратит внимание лишь на первую часть утверждения и тем самым сочтет Михаэля плагиатором?
Прежняя радость и признательность Михаэля по поводу того, что его собрат по перу сумел в одной фразе с такой потрясающей точностью уловить и передать внутреннюю сущность «Немецкой новеллы», сменилась огорчением. Наконец он сказал себе: «Вероятно, только Томас Манн может разрешить загадку — как один писатель воспринимает идеи и настроения другого писателя, хотя они в равной мере принадлежат им обоим».
Когда развязанная Гитлером война, которая стоила жизни двадцати шести миллионам людей, закончилась неизбежным поражением гитлеровской Германии, Михаэль дописал последнюю главу своего романа, который сначала вышел на английском языке в Нью-Йорке и в Лондоне под заглавием «Матильда».
Поздней осенью 1945 года «Метро Голдвин Майер» приобрело право на экранизацию повести «Карл и Анна». Восемнадцатого ноября Михаэль получил чек. Девятнадцатого ноября он выехал поездом в Нью-Йорк.
Первое время в Голливуде Михаэль часто ездил в автомобиле на берег Тихого океана и, исполненный мучительной тоски по Европе, часами безнадежно смотрел на океан, твердо уверенный, что там, за далеким горизонтом, лежит Европа. Лишь через несколько недель он сообразил, что смотрит не туда, не в сторону Европы, а в сторону Азии.
Не успел он сесть в поезд, как его с новой силой охватила здоровая радость жизни, которой он не знал много лет: радость оттого, что позади остался вечно залитый солнцем, далекий от всякой жизни голливудский ад, оттого, что он едет в Нью-Йорк и будет на четыре тысячи восемьсот километров ближе к своей цели, к Европе. Как в прежнее время, он снова обрел бодрящее чувство внутренней силы.
По приезде в Нью-Йорк Михаэль в первый же вечер навестил старого знакомого, тоже европейца. После ужина он прошел в соседнюю комнату и сквозь закрытое окно поглядел на светящуюся ночь. Через минуту вошел хозяин и удивленно спросил: